, остро сознавая невозможность сочувствовать ему, но также и невозможность ему не сочувствовать.
В каком-то смысле мы оказываемся в том же положении, что команда «Пекода», которой Ахав уже после начала плавания (в главе «На шканцах») вдруг объявляет о его истинной цели — не промысловой, а предполагающей метафизическую месть. Вместо игры на понятных условиях «нантакетского рынка» Ахав предлагает другую (торг «с небесной империей»), в которой больше чести, хотя неудача почти неизбежна. Читатель, уже погрузившийся в чтение романа, оказывается обескуражен в жанровых ожиданиях и должен решать: принять или не принять новый пакт взамен обещанного? Интересно, что Ахав, уже заставив матросов поклясться в верности мстительной миссии, о ней потом как бы забывает — точнее, применяет тактику хитрого умолчания, с учетом, как предполагает Измаил, непоследовательности человеческой природы. Длительные размышления, не перемежаемые действием, лишают людей храбрости, энтузиастическая воодушевленность скоротечна. «Все моряки на свете — народ довольно непостоянный и малонадежный; они находятся под воздействием переменчивой погоды и перенимают ее неустойчивость; и если их все время вести к достижению отдаленной и смутной цели, каких бы буйных радостей ни сулила она в конце, прежде всего необходимо, чтобы всякие будничные дела и занятия постоянно держали их наготове для решающей схватки» (220). Поэтому внешне Ахав хранит верность исконному назначению китобойца и соблюдает все обычаи ремесла: видимое отвлечение от «отдаленной», героической цели косвенным образом поддерживает мобилизованность к ней. Эта же тактика «рассредоточения внимания» применяется автором романа к читателю: переставая чувствовать принудительную, направляющую силу сюжета, мы погружаемся в стихию описательности, колеблемся между повседневностью (корабельные будни, при всей их для нас экзотичности, тоже будни!) и пространством символизации, между буквальным смыслом бесчисленных деталей и их метафорическими расширениями. Как и матросы «Пекода», мы очень долго пребываем в неопределенности, не зная, чем обернется в итоге предприятие, в котором вольно-невольно участвуем. Можно сказать, что и у них, и у нас — масса времени для размышлений и возможностей для выбора. И если мы продолжаем читать, если все же дочитываем эту большую и трудную книгу — важно спросить: почему?
Другая версия того же вопроса: почему команда «Пекода» идет до конца со своим капитаном? — Из слепой привычки и обреченности повиноваться? из страха? любопытства? бесшабашного азарта? равнодушия к собственной судьбе? Отказ от повиновения безумцу со стороны ведомых им, бесспорно, отвечал бы здравому смыслу — так почему же рассудительный и ответственный старпом Старбек выбирает следование по гибельному пути? И почему финальная сцена гибели корабля проникнута не чувством жалости к безвинным жертвам, а чувством героической — и потому нелегкой — солидарности? Потому, может быть, что жажда трансцендентного присуща всем людям и не отменяема, хотя и не удовлетворима буквально, как бредится Ахаву. Измаил — в двойной роли философа-любителя и палубного матроса — исследует многообразные формы, которые принимает эта жажда, а читатель, в свою очередь, исследует силу и слабость позиции Измаила.