Эстетика рукопожатия
В главе IV «Лоскутное одеяло» рассказывается — как будто походя и «ни к чему» — о том, что рука дикаря Квикега, разукрашенная татуировкой и неровным морским загаром, сливается с лоскутным одеялом, на котором лежит, и кажется Измаилу (лежащему под тем же одеялом) невидимой, хотя вес и давление ее ощутимы. Этот чувственный контрапункт провоцирует неожиданное «лирическое отступление»: рассказчик вспоминает, как однажды в детстве, наказанный мачехой за шалость и обреченный на многочасовое «заключение» в собственной спальне, заснул в слезах, а проснулся в уже сгустившихся сумерках, ничего не видя, но чувствуя в своей руке, свисающей поверх одеяла, чью-то бесплотную руку. Эффект осязаемого, но и как бы сверхъестественного присутствия остается потом жить в памяти: чувственно конкретный, но лишенный ясного значения символ. На уровне сюжета этот эпизод не получает дальнейшего развития, зато образный мотив (или телесная схема) будет «всплывать» неоднократно, пронизывая роман своего рода пунктиром.
Взять другого за руку — простейший человеческий жест, естественный знак расположения и доверия: касание ладони о ладонь незримо для окружающих составляет интимную тайну двоих. Когда в главе CXXV капитан Ахав берет за руку негритенка Пипа, в глазах окружающих это выглядит явным признаком безумия, но ими обоими воспринимается как смысл, не умещающийся в ранжиры и порядки здравомыслия[301]. Несколько раньше, в главе XCIV, которая так и называется «Пожатие руки» («A Squeeze of the Hand»), Измаил описывал одну из матросских работ — разминание комков, образующихся внутри массы спермацета. Комки эти мягки и неотличимы на ощупь от ладоней других матросов, занятых той же работой, и из этого странного обмана чувств рождается самозабвенно-райское переживание единения с другим и с миром. Оно воплощается в эмоциональной декламации: «Давайте все пожмем руки друг другу; нет, давайте сами станем, как один сжатый ком. Давайте выдавим души свои в общий сосуд чистейшего спермацета доброты» (410).
Ненавязчиво, но неотразимо язык как средство общения уподобляется здесь разминаемому спермацету — контактной среде, непрозрачной, но сладостно-пластичной, «проводящей» тактильный контакт[302]. Аналогия эта очень подходит если не для языка вообще, то для художественного языка, который предполагает в пользователях способность совместно наслаждаться формой, материальностью слова — чувствовать его, осязать, катать во рту, пробовать на вкус. Этот вид речи обеспечивает не передачу «информации» или конкретных значений — скорее сотрудническую и даже сотворческую близость. Иначе: в литературном словоупотреблении приоритетна не референтивная функция (отсылающая к объекту), а социальная, контактоустанавливающая, она же, по совместительству, эстетическая.