.
Акт воображения у Флобера разом и исключителен, и общедоступен, происходит как будто спонтанно, но не случайным образом. И условием чаемой трансформации опыта всякий раз является именно пристальность, активность внимания. Об описаниях вещей и лиц в прозе Флобера М. Пруст говорил, что они «существуют не как нечто, дополняющее действие, но в реальности их появления», в том смысле, что появление их само по себе представляет сложное действие, поданное «как картина, глядя на которую мы не в силах сказать, важно ли то пятнышко в той же мере, что и этот жест»[325]. Флоберовские «картины» обескураживали, порой и шокировали ранних читателей и критиков — они утомлялись подробностями и как раз действия не замечали. Ну зачем, в самом деле, с такой мерой дотошности воссоздавать несуществующее и никогда не существовавшее? Соль здесь, кажется, в том, что, создавая, изобретая бесконечно подробный мир, романист предполагал не слишком привычную форму читательского соучастия в его со-производстве. Способность извлекать ценности из как бы бросового сырья — одно из достижений «современного» изобретательства: «Раньше думали, что сахар содержится только в сахарном тростнике. Сегодня его извлекают почти откуда угодно»[326].
Читательнице «Госпожи Бовари» — на характерные сетования по поводу беспросветности, никчемности жизни — писатель отвечал практическим советом: вам необходимо принудить себя к труду, нелегкому, обязательному и повседневному (un travail forcé, quelque chose de difficile et d’obligatoire à exécuter tous les jours[327]). В сущности — очень буржуазное лекарство от буржуазной же болезни скепсиса и сплина. О собственной книге, увидя ее, наконец, в печати, Флобер писал, что это плод «скорее труда, чем таланта»[328]. Слова эти нетрудно воспринять как дежурный жест самоуничижения или ложной скромности — но он подразумевает в том числе и неразрывную, принципиальную в рамках «буржуазного» комплекса связь творческой одаренности и трудовой аскезы: для «человека-пера»[329] литература — и профессия, и «хобби», и одержимость, и форма личностного самоопределения.
Глубоко ироничным и выразительным поэтому является криво-зеркальное подобие автора, вставленное им в собственный роман. Разве не похож податной инспектор Бине, нелепый архибуржуа, проводящий часы досуга за токарным станком, на господина Флобера, тоже часами, прилежно и неустанно вытачивающего фразы за письменным столом? Один работает «по дереву», другой — «по языку», оба получают от процесса высшее в жизни наслаждение, оба заняты созданием подобий по образцам исключительно глупым, и оба на зависть трудолюбивы. Бине копирует иные из тех «не поддающихся описанию и никому не нужных костяных изделий, которые состоят из полумесяцев, шариков, вставленных один в другой, а вместе образуют сооружение прямое, точно обелиск» (298). Подобные же абсурдные «изделия», которыми богат современный социальный быт, воспроизводит и сам Флобер в своей прозе, и они также исполнены для него странной притягательности. В отличие от Бине, однако, он не просто удваивает свой объект, а моделирует посредством слов потенциально неоднозначный опыт его восприятия.