литературности. В той мере, в какой литература заходит в зону влияния идеологии или идеология развертывается в поле литературы, та и другая попадают в зону риска.
Склонность буржуазного романа копошиться в прозаических мелочах жизни, располагающую к соответствующим тактикам чтения, можно трактовать как симптом слепоты и писателей, и читателей к общественно важным смыслам. В этом есть резон. Но есть резон и в другом предположении: практики активного внимания и рефлексии, осваиваемые читателем «с подачи» писателей, служили воспитанию не менее важных социальных навыков. — Тех, которыми обеспечивается баланс между неизбежной идеологичностью любой социальной позиции и критичностью в ее отношении, между открытостью к саморефлексии и готовностью к ответственному действию.
Нетрудно заметить, что в четырех рассмотренных нами романах движение сюжета задается тем или иным иллюзорным убеждением или верованием главного героя или героини. Как бы в подтверждение мысли В. Беньямина о том, что условие и признак современного героизма — «жить в сердцевине нереального», каждый (каждая) из них выступает как сам(а) себе идеолог. Рафаэль у Бальзака верит в шагреневую кожу, ассоциируя ее с исполняемостью любых желаний; Ахав у Мелвилла — в тождество белого кита и злой силы, мешающей осуществлению человеческого потенциала; Эмма Бовари — в жизнеспасительность романтической любви, а Доротея Брук — в личную предназначенность к подвигу святости. По ходу действия, однако, верование подвергается испытанию, которого не выдерживает, то есть читатель, по сути, наблюдает процесс создания и разрушения фетиша и отчасти в нем участвует. С протагонистом он связан противоречивой логикой критического сочувствия: в конце концов, он(а) предпринимает акт сотворения смысла собственной жизни, пусть и идя на риск неоправданной, нелепой растраты жизненного ресурса. Отсутствие воображения гарантировало бы от ошибки, но ошибка в данном случае — всего интереснее, она и является предметом исследования. Испытание героя служит двигателем сюжета, но еще увлекательнее, значительнее сюжета — тот «театр» бесконечно подробных, микроскопических действий, метафорических «трансакций», в котором основным действующим лицом и исполнителем является читатель. Образно-речевая ткань ткется-и-распускается читающим на пару с автором-повествователем, отчасти «на пари» с ним и на собственный страх и риск, и эти упражнения в экспериментальном сотворении иллюзий и их же критическом разоблачении по видимости бесцельны, а по сути бесценны.