В литературе, если под нею иметь в виду не совокупность текстов, а сложно опосредованное взаимодействие пишущих и читающих, проявляется — и едва ли не полнее всего реализуется — идеал свободного и равноправного взаимообмена деятельностью, рожденный буржуазной эпохой, хотя во многом ею и преданный. Традиционные функции литературы как хранилища этических и культурных ценностей, полезных знаний и предметных уроков морали, а также как источника развлечения-удовольствия — все сохраняют значение. Но нас интересовала и интересует в данном случае та особая литературная функция, что была выпестована буржуазной «современностью» и напрямую адресована ее проблематичному детищу — самодеятельному и непраздному, самоответственному и самокритичному индивиду. Терзаемый двойным опасением — не стать самим собой и не стать ничем иным (если чуть перефразировать мысль Шиллера), — такой индивид полагает условием саморазвития коммуникацию с Другим, расширенный обмен опытом, преодоление границ отдельности и изолированности посредством рыночных практик.
Разумеется, «буржуазный читатель» в XIX веке мало задумывался о собственной роли в культурной и общественной истории. Но в исторической перспективе очевидно, что освоенные им субъективные микропрактики — гибкого управления доверием и вниманием, самокритичного иллюзиетворчества, парадоксальных — поскольку небуквальных — сопряжений повседневного и эстетического, приватного и публичного, личного и политического — представляли и представляют существенную ценность, как микроэлементы, вроде йода, в сложно устроенном социальном организме. Именно с этой точки зрения представляет интерес литературное чтение как творческая практика, которая охраняется границами досугового приватного пространства, но внутренне связана с лично-заинтересованным трудовым усилием, самопреобразованием. Практика эта, будучи одновременно приключением и «предприятием», соединяет в себе дисциплину и свободу и не так направляет к внеположной цели, как обнаруживает цели в себе, создает их по ходу дела.
Здоровое существование публичной сферы, неочевидно, но тесно взаимосвязанное с ее литературностью, Хабермас ограничивает рамками всего лишь одного столетия — с 1775 по 1875 год (период, в который вписывается и анализируемый нами литературный материал). Это достижение — не плод «капиталистической cистемы», а результат деятельности людей, сумевших усмотреть и использовать предоставляемые ею возможности и на этой основе создать новые — отстаивая, наряду с правом собственности, и право личной автономии, демонстрируя, наряду с эгоизмом, и способность к свободному, эффективному труду. Хабермас склонен думать, что исторические — по-своему героические — завоевания буржуазной публичной сферы сегодня утрачены, хотя капитализм и рынок остались. Осталась, бесспорно, и всемирная ностальгия по тому, что «классический» европейский буржуа смог в свое время сделать. И остались вопросы. Можно ли в изменившихся условиях, новыми средствами и в новом масштабе повторить этот подвиг, скромный только на вид, по возможности минимизировав сопряженные с ним издержки? Как воссоздать подобие пресловутой кофейни — пространства приватно-публичного, досугово-деятельного, бережного к индивидуальному разноголосию, пестующего рефлексивную свободу? Способно ли, например, сетевое общение стать новым аналогом искомого?