– Эту дружбу я вам охотно предлагаю, барон, – сказала герцогиня, взмахом руки отпуская камеристок.
Она повернулась к Пегилену, глядя ему прямо в глаза. В эту минуту Великая Мадемуазель казалась восхитительно молодой и прекрасной, несмотря на возраст, значительно перекрывавший жизненный опыт капитана. От намётанного ока барона не ускользнул блеск карих глаз герцогини, и он решил развить успех:
– К несчастью, это невозможно, ваше высочество.
– Невозможно? Что вы говорите, сударь?
– Я говорю о том, что дружба между ничем не примечательным гасконским дворянином и принцессой королевской крови…
– Полно, господин барон. Право, не узнаю вас в этом самоуничижении. Что невероятного в такой связи? Ведь считаетесь же вы одним из ближайших друзей самого короля.
– Это так, сударыня, – без тени смущения продолжал Пегилен, – но любовь короля – это счастье, в то время как ваша дружба…
– Не останавливайтесь, господин де Лозен! Чем вы находите мою привязанность, в отличие от королевской? Отвечайте же, договаривайте: моя дружба – это…
– Мечта, ваше высочество! – пылко вскричал барон. – Мечта столь великая и столь несбыточная для меня, что я теряю голову!
– Значит, барон?..
– Но я не смею, не смею! – восклицал капитан мушкетёров как бы в порыве восторга.
Госпожа де Монпансье начала терять терпение. Лозен, почувствовав перемену в её настроении, поспешил сменить тактику:
– Сударыня! Я приношу клятву верности к стопам вашего высочества. Моя дворянская честь и незапятнанное имя порукой тому, что в любое мгновение я пожертвовую по вашему слову жизнью с улыбкой на устах. И не будет для меня более радостной участи, чем умереть за вас, пролить всю кровь – каплю за каплей, благословляя ваше имя. Прошу вас верить, что отныне я – ваш самый преданный слуга!
– Друг, милый барон, не слуга, а друг, – поправила его взволнованная таким проявлением чувств герцогиня, – будьте для меня не паладином, а самым нежным другом.
– Сударыня, я ваш душой и… телом.
– И оставьте, молю, ваши нелепые предубеждения. В конце концов, вы – один из самых блестящих рыцарей Франции, а я – всего лишь скромная внучка Генриха Четвёртого, единственная заслуга которой в том, что ей посчастливилось родиться на ступенях трона.
Барон чувствовал, что принцесса не решается довести своё рассуждение до конца. А ему хотелось выжать весь сок из плода этого свидания, и потому он промолвил:
– Ваше высочество слишком высоко стоите надо мной, чтобы не простить ошибки, вызванной лишь избытком почтения к вам.
– Мне нечего прощать вам, барон, – возразила Великая Мадемуазель, – однако я предполагала в вас большую смелость и… предприимчивость. Видно, что я до сих пор не знала вас хорошенько.