Чуковский, наверное, был одним из последних, кто видел Каменева и Зиновьева на свободе. Вскоре после убийства власти объявили, что Киров стал жертвой заговора, организованного некой подпольной «зиновьевской организацией», возглавляемой «Ленинградским и Московским центрами». В Ленинграде, Москве и других городах начались массовые аресты бывших «зиновьевцев» и участников других в прошлом оппозиционных групп. За Каменевым и Зиновьевым пришли в ночь на 16 декабря.
«В «Academia» носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев, — записал Чуковский 20 декабря. — Неужели он такой негодяй? Неужели он имел какое-н[и]б[удь] отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъестественный, т[ак] к[ак] к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой… казалось, весь поглощен своей литературной работой. А между тем…»
А между тем Каменев и Зиновьев сначала отрицали свое участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с ноября 1932 года не виделся с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче, но и тогда они «жили совершенно разной жизнью и редко встречались». Каменев говорил, что давно уже понял, что никакими качествами руководителя Зиновьев не обладает.
Когда он получил обвинительное заключение, то написал протест — приписывание ему принадлежности к организации, «поставившей себе целью устранение руководителей Советской власти», не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Он подчеркивал, что «изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии».
Зиновьев же в итоге сломался и направил «Заявление следствию», в котором выражал «самое горячее раскаяние» по поводу того, что после возвращения из ссылки «с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров… со всеми конкретными именами и деталями». Он признавался, что со своими сторонниками вел различные разговоры, которые, как он понял только в тюрьме (!), означали, конечно же, «наличие» антипартийного и контрреволюционного «центра». Поэтому он «должен признать морально-политическую ответственность бывшей «ленинградской оппозиции» и мою лично за совершившееся преступление».
«Если бы я имел возможность всенародно покаяться, — писал он по этому поводу, — это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам еще один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но все же способной немало бревен положить на дороге этого великого вождя пролетариев», — писал Зиновьев и заверял: «Все отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину». Но в личном письме Сталину Зиновьев умолял его поверить, что он «абсолютно ничего не знал и не слышал… о существовании какой-либо антипартийной группы или организации в Ленинграде». «Я не делаю себе иллюзий, — писал он. — Еще в начале января 1935 года в Ленинграде, в доме предварительного заключения, секретарь ЦК Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: «Политически вы уже расстреляны».