Слухи разносятся быстро. На второй день в Москве уже стало известно, что приехал ученый иноземец из Венеции и великий князь поручил ему строительство Успенского собора на месте неоконченного, рухнувшего.
Фиораванти хорошо знал силу людской молвы и понимал, что сейчас сотни людей начнут внимательно и придирчиво следить за каждым его шагом, за каждым словом. Вот почему Аристотель решил приступить к делу без промедления, ставя в известность о своих поступках только великого князя.
Третий день пребывания Аристотеля в Москве еще только начинался, а старый мастер уже бродил по развалинам рухнувшего собора: щупал кладку, простукивал стены молоточком, даже пробовал что-то на язык. Вечером этого же дня Фиораванти высказал свое мнение великому князю Ивану III: известь, которую использовали Кривцов и Мышкин, совсем не клеевита, кладка стен гладкая, тут ничего не скажешь, но сам камень не очень прочен. Строить собор надо по-другому и в большей части из хорошего кирпича, лишь снаружи одевая его белым камнем.
Уже на следующее утро опытные плотники под присмотром подмастерья Петра начали сколачивать на Соборной площади огромную треногу. А сам Фиораванти ускакал за город осматривать залежи добротной глины.
За день тренога была готова, К ней на канатах подвесили здоровенное бревно с окованным железом комлем. А к вечеру вернулся усталый, но довольный Фиораванти. Московские гончары подсказали ему хорошее место для кирпичного завода — за Андрониковым монастырем, неподалеку от кладбища.
Пока за городом рыли глину и готовили печи для обжига, в Кремле начали рушить уцелевшие стены собора. Сначала их подперли массивными бревнами. Потом, подтащив треногу, тараном стали разбивать основание этих стен. А когда мастера набили в стенах уже достаточное количество проломов, работники облили смолой подпорные столбы и подожгли их. Стены рухнули с грохотом, разбрасывая вокруг мелкие осколки, головешки, искры. Такой быстроты и ловкости москвичи еще не видывали. И удивленный летописец вынужден был записать: «Еже три года делали, во едину неделю и меньше развали».
Пока согнанные отовсюду мужики не торопясь разбирали обломки и откладывали в сторону камень, еще пригодный для будущей стройки, Аристотель Фиораванти не отходил от стола в своей комнате — что-то чертил, рисовал, считал, мерил линейкой и циркулем и вновь принимался чертить.
В эти дни никто не имел права его беспокоить. «Для всех на свете я больше не существую. Нет меня! Я творю, я работаю, и меня нет!» — так накричал он однажды на слугу, попытавшегося утром застелить постель в комнате мастера. Лишь сын Андрей имел право трижды в день приносить ему поесть.