— … Нужно сделать лишь самую мелочь — победить самого себя, — шептала Захарьина, медленно смакуя вино. — Постарайся, Лёша, постарайся… Другого пути все равно нет. Только так и никак иначе…
Что греха таить, понравился ей этот парнишка. Не чувствовалась в нем гнильцы. Весь он был какой-то настоящий, естественный. С другим разговариваешь и сразу видишь, что твой собеседник какой-то несуразный, словно склеенный из разных кусочков. Алексей же был другим — непростым, скрытным, но абсолютно цельным. Казалось, подростка вырезали из целого куска камня и по нему лишь немного прошлись инструментом скульптура. Эта цельность проявлялась буквально во всем — в том, как он двигался; как разговаривал, как играл с Милой, как кормил их животных. Движения его были раскованными, идущими изнутри. Он не заставлял себя двигаться или что-то делать; просто делал это.
— И Мила ведь к нему прикипела. Как привязанная за ним ходит, — сама с собой разговаривала она, гуляя взглядом по разбросанным по дивану мягким игрушкам. Ей вспомнилось, как Мила и Алексей со смехом возились на полу у большого камина. Дочь в такие моменты превращалась в настоящую егозу, в вихрь радостных эмоций, который устраивал в комнате самый настоящий разгром. — А она чужих не любит. На дух не переносит… С ним же у них как-то все сложилось.
И это тоже повлияло на ее решение взять парня в ученики. Ведь дочка была довольно сильным эмпатом и нередко чувствовало такое, о чем сама целительница даже не догадывалась. Наверное, поэтому нарисованные ею картинки оказывали на людей и животных такой эффект. Мила своими эмоциями буквально «оживляла» свои рисунки.
В этот момент дверь резко распахнулась и с волной морозного воздуха внутрь влетела раскрасневшаяся девочка. С счастливым смехом, громко топая башмаками, она разделась и бросилась к матери.
— Мама! Мама! Я утосек поколмила, — Захарьина едва успела бокал с вином на стол поставить, как ей на колени уже взгромоздилась дочь. — Они сипели, клыльями хлопали! — махала кроха руками, показывая, как индоутки махали крыльями. — А папа-утка других кусал. Сипел и в сею кусал. А еще лапками топал. Сердился, наверное. Уточки все скушали, а ему ничего не оставили…
Захарьина с трудом сохранила серьезное выражение лица. Уголки ее рта так и норовили взлететь кверху. Уж больно уморительно было слушать догадки девочки по поводу странного поведения самца, который, следуя инстинкту, просто спаривался.
— Мозет заклыть его в клетку, стобы он утосек не бил? Он плямо сильно злой. То одну утоську куснет, то длугую кусьнет, — женщина заулыбалась, больше не в силах сдерживаться. Идея изолировать самца по причине его излишней любвеобильности показалась ей особенно смешной. Такой принцип можно ведь применить и к некоторым представителям рода человеческого, вдруг подумалось Захарьиной. Последнее ее еще сильнее развеселило.