Улица перед «Лотосом», фиолетовые буквы вывески, тщедушный портье за стойкой показались ему спасительной гаванью. Как там было все просто!
— Входи! — произнес наконец он, остановившись перед домом.
Она все понимала. Понимала, что эта минута не менее важная, чем если бы нарядный привратник распахнул перед ними настежь двери церкви.
Она храбро вступила в маленький двор, спокойно, без удивления обвела его взглядом.
— Забавно, — постаралась она произнести самым легкомысленным тоном. — Мы были соседями и столько времени не могли встретиться.
Они вошли в вестибюль. Там в ряд висели почтовые ящики, на большинстве которых были написаны фамилии владельцев, и под каждым имелся электрический выключатель.
Фамилии Комба на ящике не было, и он понял, что она это заметила.
— Пошли. Лифта нет.
— Тут всего пять этажей, — бросила она, и это свидетельствовало, что она осмотрела дом снаружи.
>% Они поднимались друг за другом. Она шла первой. На третьей площадке она посторонилась и пропустила Комба вперед.
Третья дверь слева была Д. К. К. А следующая его. Но прежде чем подойти к ней, Комб остановился, взглянул на Кей, потом привлек ее к себе и медленным, долгим поцелуем приник к ее губам.
— Идем.
В тускло освещенном коридоре пахло бедностью. Дверь была выкрашена в гнусный коричневый цвет, на стенке видны были следы жирных пальцев. Замедленным движением он вытащил из кармана ключ. С деланным смешком предупредил:
— Когда я в последний раз выходил отсюда, я забыл выключить свет. Заметил на улице, но у меня не хватило духу подняться.
Он распахнул дверь. За ней была крохотная прихожая, вся заставленная чемоданами и завешанная одеждой.
— Входи.
Комб не решался взглянуть на Кей. У него дрожали пальцы.
Больше он ни слова не произнес; просто, не слишком понимая, что делает, заманивал ее войти, подталкивал — одним словом, пусть пристыженный, пусть испуганный, но ввел ее к себе, пригласил наконец вступить в его жизнь.
В спокойствии комнаты, встретившей их горящей лампой, было что-то призрачное. Он понимал — здесь скверно, и все пропитано трагизмом — трагизмом одиночества и заброшенности.
Эта неубранная постель, подушка с вмятиной, еще сохранившей форму головы, скомканные простыни, от которых так и бьет бессонницей; пижама, ночные туфли, пустая бесформенная одежда на стульях…
А на столе возле книги остатки холодного ужина — унылого ужина одинокого мужчины!
Он вдруг осознал, чего на миг избегнул, и замер у двери, понурив голову, не смея шелохнуться.
Он старался не смотреть на нее, но все равно видел и знал, что она тоже оценивает степень его одиночества.