Три Германии. Воспоминания переводчика и журналиста (Бовкун) - страница 90

Песни, из которых слов не выкинуть. Иван Ребров. За годы советской власти наше отечественное искусство бурно развивалось, несмотря на грубое вмешательство в процесс его развития со стороны партийных чиновников, постоянно изобретавших новые запреты. Они умудрились отменить даже действие некоторых пословиц. Народ в стародавние времена заметил: «Из песни слова не выкинешь». И оказалось — поспешил. Когда отношения с Японией стали улучшаться, из исторической песни тут же вычеркнули выражение «и летели наземь самураи», заменив их на «вражью стаю», что стало звучать ещё более грубо, поскольку японцы безусловно знали эту песню, и в первом варианте их открыто не называли врагами. Те же самые партийные чиновники усердно мешали проникновению в СССР песенных жанров с «тлетворного Запада», а московская интеллигенция с упоением слушала магнитофонные записи и пластинки, привозимые командировочными легально и полулегально. Когда, возвращаясь из Конго с пересадкой в Париже, я привёз домой две пластинки Теодора Бикеля (на русском и на иврите), мой сосед по квартире на Большой Переяславской Миша Лямпе, сын известного актёра, одолжил у меня Бикеля и недели две подряд устраивал для друзей и родственников коллективные прослушивания. В свою очередь, он одалживал мне записи Алёши Дмитриевича, Дины Верни и Бориса Рубашкина. Тогда же я впервые услышал и голос Реброва. Даже будучи искажён некачественными магнитофонными плёнками, он произвёл на меня сильное впечатление. «Живого Реброва» я услышал в конце 70-х в Германии, но только в 1986-м мне удалось побывать сначала на его концертах, а потом и дома, в старом замке, затерявшемся в чаще лесного массива Таунус. В то время Ребров заглядывал в эту загородную виллу редко, в промежутках между гастролями. Нас с женой и нашими друзьями Юдановыми он встретил радушно, по-русски, широко растворив тяжёлую дубовую дверь и театрально выйдя на ступени крыльца в красной рубахе, подпоясанной широким кушаком. Рыцарские доспехи в коридорах контрастировали с обстановкой гостиной, где Ребров держал коллекцию «коробушек» — палехских шкатулок, хохломских игрушек и прочей утвари народного промысла. Встречались мы и позже, но эта встреча с сибирскими пельменями и задушевными беседами под водочку запомнилась особенно. По-русски певец говорил свободно, хотя и с некоторым акцентом. Наполовину родной язык пришлось осваивать вне дома. Я сразу обратил внимание на фотографию красивой женщины, но еще больше меня заинтересовало другое фото, стоявшее тут же на комоде — портрет Шаляпина с собственноручной надписью великого певца: «Наташе Нелиной». После этого я и услышал биографию Реброва, рассказанную ярко, со значительной долей юмора. Нет, разумеется, он не княжеского рода, не внебрачный сын Шаляпина, и русский наполовину, по матери, которой он обязан своими способностями. Наталья Нелина, хорошо знавшая многих выдающихся деятелей русской культуры, включая Станиславского, была близко знакома с Фёдором Ивановичем. После неё у Реброва осталась коллекция пластинок Шаляпина. Уехав в Германию, Нелина вышла замуж за берлинского интеллектуала, наполовину еврея. Там же, в Шпандау, в 1931 году появился на свет Ханс-Рольф Рипперт, будущий Иван Ребров. Когда к власти пришли национал-социалисты, пути родителей разошлись. Отец эмигрировал в Швейцарию, где и затерялись его следы, а Наталья Нелина увезла сына на Запад. Они колесили по Европе в поисках пристанища, перевозя с места на место архив, умещавшийся в двух картонных коробках, с уникальными документами, включая письма Горького и Римского-Корсакова Шаляпину. Беглецов приютил у себя на хуторе голландский фермер. В 53-м вернулись в Германию, и Ханс-Рольф получил гражданство, записав в паспорт сценический псевдоним в качестве имени и фамилии — Иван Ребров. Хотелось учиться, денег не было, пришлось подрабатывать, и одно время он выступал в хоре донских казаков Сергея Жарова. Профессионала сделал из него учитель музыки Александр Китнес, специалист по славянским голосам, поставивший ему правильное произношение. Ребров не пытался никому подражать, считая, что имитация плоха, даже если подкреплена природными данными, но понял, что манера Шаляпина ему ближе, чем манера Пирогова, когда поют полуоткрытым ртом, растягивая до вибрации гласные звуки. Ребров пел по-шаляпински открыто и звонко. «На Западе русские песни исполняют по-разному, — объяснял певец. Их приспосабливают к вкусам аудитории. Так появился салонный и кабацкий фольклор. Я стараюсь найти контакт с публикой, соблюдая традиции классики, но публика в Германии требует от исполнителя народных песен известной театральности. В России было иначе, в советские времена Огнивцев и другие певцы выходили на сцену во фраках и пели, застыв как соляные столбы. У вас так было принято. Магомаев, пытавшийся завоевать расположение западной публики длительными гастролями, потерпел фиаско потому, что держался по-советски скованно». В 60-е годы Ребров прославился во Франции исполнением роли Тевье-Молочника в музыкальном спектакле «Анатевка», с удовольствием пел партии дона Базилио, полицмейстера в опере Шостаковича «Нос», любил хоралы и мечтал спеть Ивана Грозного, Распутина или Генриха VIII-го: его интересовали трагические характеры. Но широкую известность ему принесло исполнение русских песен. При первой встрече Ребров признался, что с огромной радостью выступил бы в Советском Союзе. Чуть позже на благотворительном концерте в Гамбурге, сбор от которого пошёл в фонд помощи пострадавшим от землетрясения в Армении, был представлен новый макси-диск Реброва; я добился разрешения редакции поставить на них логотип «Известий». А затем, в декабре 88-го я опубликовал в газете очерк о Реброве, задавшись целью помочь организовать его поездку в СССР. В редакцию пошёл поток писем: «Пригласите Реброва!» Читатели хотели ближе познакомиться с творчеством певца, более 20 лет пропагандировавшего по всему миру русскую народную песню. Объясняя верность ей, он говорил: «Россия — родина моего сердца». Посоветовавшись с Ребровым, мы решили: неплохо было бы для пользы дела бесплатно выступить в советских учреждениях за рубежом. Посольский клуб в Бонне 8 марта 1989 года был переполнен. Но дипломаты держались скованно, были застёгнуты на все пуговицы. На лицах читались вопросы: «Кого это привёл корреспондент „Известий“? Эмигранта?» Смущался и певец, раскрепощавшийся, когда публика прихлопывает в такт ладошами и подпевает. Теплее прошла встреча в кёльнском Торгпредстве: Реброву подпевали, а после концерта угостили пельменями. Стояла на столах и «столичная»: бесславная антиалкогольная компания к тому времени закончилась. Бюрократическая машина работала медленно, но поездка всё же состоялась, хотя организатор гастролей — болгарская фирма — ободрала Реброва как липку. Неприятность с лихвой окупилась сердечностью и восторженностью русских зрителей. В «Лужниках» Реброва встречали рукоплесканиями. Состоялось воссоединение русской зарубежной песни и отечественной. Германия неоднократно отмечала заслуги певца в деле укрепления взаимопонимания между народами. В 1986 году его наградили Федеральным Крестом, а в 96-м торжественно отметили его 65-летие. Российские власти заслуг Реброва перед русской культурой так и не оценили.