– Но…
Эма отвесила Лукасу пощечину. Лукас принял ее безропотно. Следы пальцев медленно проступали у него на щеке, и Мадлен, появившись с грелкой, тотчас их заметила. И тут же озабоченно спросила:
– Вас никто не обидел, ваше величество?
Эма упала на кровать.
– Никто, Мадлен.
Горничная приложила грелку к ногам Эмы и бросила испепеляющий взгляд на Лукаса. Эма чувствовала жжение внутри, будто внутренности расплавились.
– У меня рези в животе…
– Доктора, Лукас! Скорее доктора! Чего ты ждешь? – крикнула Мадлен.
– С ним что-то случилось, – простонала Эма. – Он в опасности!
– Кто, госпожа? Доктор? – встревожилась Мадлен.
– Да нет! Король, – ответил Лукас, потирая щеку.
Овид в это время добрался до конюшни. Увидев истерзанного Эпиналя, конюх Шале в белоснежной форме и белых сапогах едва удержался, чтобы не закричать. У него были самые высокие представления о гостеприимстве, и он не считал возможным вмешиваться в жизнь гостей. Жеребца поставили в стойло, он постоял немного и повалился на бок. Ребра ходили ходуном, из порезов сочился гной. Конь испуганно косил глазом, который так и светился зеленым фосфорическим светом.
Овид собрал все мужество, готовясь предстать перед королевой. Никогда в жизни у него не было более тяжкой задачи. С красными глазами, распухшим носом, белый как полотно, он входил в королевские покои так, словно целая армия толкала его в спину, а он упирался. Едва взглянув на него, Эма отослала Мадлен, попросив ее заварить чай и принести чашки. Горничная вышла с такой же неохотой, с какой Овид входил.
– Овид! Говори скорей, где король!
– Госпожа… – начал Овид.
Баталёр так и не нашел нужных слов. В голове стоял густой туман, он с трудом пытался из него выбраться.
– Где Тибо?
– Он… Он… пропал, госпожа.
– Пропал?!
– Волки гнали его лошадь, и он пропал в… в…
– Где, Овид?
– В Гиблом лесу.
Эма выпрямилась, села на постели.
– Кто-нибудь возвращался из Гиблого леса? – спросила она спокойно.
– Никто туда не входил, – прошептал Лукас.
– Я привел Эпиналя, госпожа, – прибавил Овид.
Слабое утешение, но другого не было, так что Овид повторил:
– Эпиналь. Конь выбрался из Гиблого леса.
Да, напрасно он это сказал. Эма развернулась к Овиду и замахнулась. Он непременно тоже получил бы пощечину, если бы не Лукас, успевший схватить королеву за руку, да так крепко, что у нее засаднил рубец на запястье. Потом Лукас бессознательно сделал то, что делать запрещено: притянул к себе Эму и обнял.
– Эй, – одернул друга Овид. – Если нельзя прикасаться к юнге, то к королеве тем более! – И сделал шаг к Лукасу.
Но Эма не была уже ни юнгой, ни королевой, она стала сама не своя. Невыносимая тоска разрывала грудь, и она горько разрыдалась, положив голову на широкое плечо Лукаса. Он не мешал ей плакать, замер и старался дышать как можно реже. Эма не проронила ни единой слезинки с того дня, как попрощалась с матерью. Плотину прорвало, и слезы полились неудержимым потоком.