Он помолчал…
— А вообще-то я думал, что больше. У нас здесь художник жил — ковры рисовал. На клеенке. За день сядет и нарисует. И пятнадцать рублей сдерет. За день!.. Но чисто работал, мы у него покупали. Баба сейчас в магазине какой-то персидский взяла, теперь заменила, а то бы я тебе показал… Разговорились мы, а она выдыхается…
Он тяжело взял мой стакан, стронул чуть с места просто так, наполнил.
— Что-то ты притих?.. Ничего, сейчас еще Добавлю.
Вышел с графином в другую комнату.
«Здесь я родился», — почему-то думал я. Мысли тяжелели.
Странная и непонятная метаморфоза происходит с человеческой психологией. Люди со всеядной, неутолимой потребностью покупают машины, телевизоры, мотоциклы. Покупают, пользуются и… это не становится для них подарком.
А было… Я помню это точным детским ощущением, было до войны. Выдался урожайный год — колхозники получили на трудодень по восемь килограммов пшеницы. Я не понимал тогда, что это значит, я только знал, что все молодые мужчины деревни выехали однажды в город и привезли по «хлебзакупу» велосипеды и гармони.
Почему-то «хлебзакуп» ассоциируется сейчас у меня с яркой осенью.
Мужчины в легких рубашках по всем улицам деревни учились кататься. Гоняли велосипеды без руля, становились ногами на сиденье. На травянистой поляне у конторы демонстрировали свое уменье. Это был пункт сбора негласных деревенских арбитров.
Я помню недоступное сверканье сплошных велосипедных спиц. В каждой избе русская гармонь, и впечатление, что все тогда умели играть. Это было возрождение, начало детской игры душ. Потом война, с черной поземкой метель по деревням. Игра ушла.
А сейчас… Вот уж в деревне и мужчин много, а игра не возвращается. Будто сдавлена пружина человеческих характеров и никак расслабиться не может…
— Ты как сюда? На время?
Прокудин возвратился, сел на скамейку.
— Мне больше не наливай, — сказал я. — Это допью и пойду.
— Спешишь? Девок наших, наверну, уже всех перещупал? Когда на свадьбу пригласишь?
— Ни то… — отозвалась его жена из другой комнаты. — Он их не замечает. Девки бегают, бегают ночами вокруг его избы, песни горланят, в мороз-то — может, услышит, а он…
Жена смотрела в другой комнате телевизор, за дверью мерцал голубоватый полумрак.
— Может, телевизор останешься посмотреть? — спросил Прокудин, когда я поднялся.
— Пойду.
Вышел на улицу и поразился. С вечера стояла оттепель, а сейчас на земле был мороз, над скворечником на крыше висел месяц. Казалось, свет его звенел. Он был торжествен. Я раскрыл воротца, и от рук на закуржавевшей перекладине остались следы.