Тут меня пригласил усатый. Пожалуй, лучше называть его каким-нибудь именем, а то неудобно рассказывать. Допустим, что его зовут Стефан.
— Хорошо, что вы приехали, — сказал Стефан. — Скука была смертная.
— Я это уже слышала.
— Трудно быть оригинальным.
— Очень жаль, что вам это трудно.
— Вы злая?
— Злая.
— Почему?
Господи, что за вопрос! Я взглянула на него. Он показал мне язык. Я чуть не засмеялась. Ужасно смешно, когда человек с усами показывает язык.
— Вот теперь вы оригинальны... А на руках вы умеете ходить?
— Нет.
— А что вы умеете?
— Стоять на голове.
— А ну-ка!
— Хотите?
— Да!
Мы остановились. Стефан подошел к стене. Наклонился, стал на голову, подбросил ноги вверх и оперся ими о стену. Брюки сползли и собрались гармошкой.
Так он простоял несколько секунд.
Не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно. Не за него, а за себя.
Раздались аплодисменты. Хлопал хмурый Манасиев. Архитектор смотрел остекленевшим взглядом, как загипнотизированный. Я ждала, что директор завопит «бра-а-ава», но он молча стоял около музыкального автомата, и на его лице появилась презрительная усмешка.
Стефан встал на ноги, и мы продолжали танцевать как ни в чем не бывало.
— Могут существовать, — сказал Стефан, — две причины, по которым вы задираете людей. Или вы нахально самоуверенны, что не предполагает... особого ума, или, наоборот, вы совершенно не уверены в себе и прикрываете это нахальством. Я предпочел бы второй вариант.
Здесь я дала маху, отнесясь к этому разговору всерьез.
— Возможна и третья причина! — сказала я.
— Какая? — спросил усатый насмешливо.
Какая? Я вдруг так обозлилась, что у меня аж ноги подкосились. Я онемела от злости. Бросив партнера, я почти вслепую пересекла столовую, прошла по коридорам и очутилась у себя в комнате.
Здесь со мной продолжало твориться что-то странное. Сначала я ощутила удовлетворение от того, что удрала от этих господ, но оно быстро исчезло, осталась одна злость, но и она тут же начала трансформироваться во что-то другое, пока наконец мне не стало ужасно жалко себя и я не разревелась. Сначала я всхлипывала без слез, кусая пальцы, потом из глаз потекли струйки, и носовой платок враз намок. Не знаю, долго ли я плакала.
Через некоторое время раздался стук в дверь. Я сделала усилие, чтобы не всхлипывать громко.
— Кто?
— Прошу меня извинить! — послышалось за дверью.
Я постаралась ответить как можно более бодрым голосом:
— Спокойной ночи.
И сунула голову под подушку.
На следующее утро еще в постели я прочла письмо Ирины. Я получила его весной и с тех пор всегда ношу с собой. Одно письмо — это, казалось бы, не бог весть что, но оно длинное и заключено в нем, для меня по крайней мере, гораздо больше, чем может уместиться в одном письме. Чтобы было понятно, как много оно для меня значит, скажу, что я перепечатала его на машинке и копию спрятала дома. С собой я всегда ношу оригинал, потому что одно дело — письмо, написанное от руки, и совсем другое — печатный текст. В исписанных листках — вся Ирина: почерк то нервный и неразборчивый, даже слова иногда не дописаны до конца, то очень старательный и четкий — по почерку, я могу судить, как менялось ее настроение, пока она писала это письмо.