А в ноябре Михаил Моторин пустил медь сразу из четырех печей. Не боялся, что кожух не выдержит, — отец все рассчитал без сучка и задоринки. Каждую минуту в яму поступало триста семьдесят пудов меди. Такой нагрузки на форму не знал в мире ни один колокольный литец.
Да только не суждено было зазвонить в Царь-колокол никому — от забытой копеечной свечки, зажженной на Троицу перед образом Спаса в чулане женкой Марией Михайловой в доме отставного прапорщика Александра Милославского, загорелась Москва. И кто-то по нечаянности, плеснув на горевшие бревна, покрывавшие литейную яму, попал на Царь-колокол. От него откололся нижний кусок и выдвинулся, как нижняя губа у Якова Брюса. Узнав про то, заплакал Михаил Моторин.
9
Тонколодыжная Елисавет, с поратостью гончей взлетевшая на престол, великодушно отменила смертную казнь, однако по привычке, унаследованной от отца, продолжала бить государственный колокол по макушке. Сердце колокола пребывало безгласно.
По исконным поверьям, ангельские слезы, падая на землю, превращались в алмазы. Сын графа Головкина был сослан на Колыму, в Собачий острог, где под вечно мерзлой землей прятались золото и ангельские слезы. За Иваном Головкиным доброй волей последовала его жена, урожденная княжна Ромодановская. Через четырнадцать лет оплакала она смерть мужа, скончавшегося за тысячи верст от Санкт-Петербурга. Это среди каторжан родилась страшная в своей наготе истина, дошедшая до нашего века, — слезы не имеют запаха. Даже ангельские...
А через сто лет потомок Томаса Лермонта, тоже поэт и прорицатель, предскажет себе свою гибель и гибель России в черный год. Когда убитого поэта везли на телеге, из его легких вырвался черный хрип. Червленый намет его родового герба был подложен золотом. А где золото, там и кровь.
В семнадцать лет он написал загадочные строки:
...Сладость есть
Во всем, что не сбылось.
Колокола — как люди. Люди — как колокола.