По давней нашей дружбе с Валентином Ивановичем Курдовым он успел мне кое-что высказать, хотя его тянули в разные стороны. «Сколько лет нас призывал Кузьма Сергеевич Петров-Водкин, — сказал Курдов, скрещивая руки на груди, поводя своим большим, вислым носом, — учиться у старой русской живописи, у иконы, сколько остерегал против западничества. А мы в Академии тогда с ума сходили по импрессионизму, кубизму. Мы боролись с Петровым-Водкиным, он был нашим главным врагом. А ведь прав был Кузьма Сергеевич...» — Прошли немного, остановились. — «Мы с Чарушиным, — продолжил Валентин Иванович, — бегали к Малевичу учиться кубизму. Лебедев, бывало, говаривал нам: «Валяйте, ребята, изголодаетесь по натуре, сами вернетесь». Так и вышло». Дошли до Филонова... Курдов закручинился, поник, вспомнил: «В последний раз я видел Павла Николаевича осенью в сорок первом году. В самое тяжелое время блокады. Мы в одной очереди стояли, в карточном бюро на Невском проспекте, карточки получали. Я в «Боевом карандаше» работал, мне рабочая карточка, 250 граммов хлеба, а ему иждивенческая — 125...»
Я могу долго еще приводить курдовские высказывания, слышанные в разное время, но всегда связанные одно с другим в то целое, что называют кредо художника, неотделимое от его поведения в жизни, искусстве. Все это (или не все) вошло в книгу В. И. Курдова «Памятные дни и годы. Записки ленинградского художника». Помню, когда Валентин Иванович работал над книгой, по обыкновению вслух размышляя, однажды сказал: «Мой учитель Владимир Васильевич Лебедев незадолго перед смертью мне говорил: «Я художник двадцатых годов. За то, что после, я не в ответе». Я так могу сказать про себя: «Я художник тридцатых годов; я выразил все, что мог, на языке искусства тридцатых годов. Ну, и сороковых. И в войну...»
В подзаголовке своей автомонографии «Памятные дни и годы» счел нужным особо подчеркнуть: «Записки ленинградского художника». Это важно для Курдова: «Я не вообще художник. Ленинградский...»
Курдовские «Записки», главы будущей книги печатались в журналах «Аврора», «Звезда», я читал рукопись... Первая моя мысль по прочтении «Записок» была такая: не следует относить эту книгу художника Курдова к какому-либо специальному роду литературы, к искусствознанию или мемуаристике. В свое время Лев Толстой предвещал, что в будущем писатели, если таковые найдутся, откажутся от выдуманных сюжетов и историй, станут писать только о том значительном, важном, что довелось им повидать и пережить.
В какой-то мере предвидение классика сбывается. Ныне иной «человеческий документ» куда как содержательнее, поучительнее, даже фантастичнее, причудливее, чем картины воображения. Свидетельства тому, самые непосредственные, есть и в книге В. И. Курдова. Однажды в блокаду, в весеннюю пору, художник шел по безлюдному, пустому, немыслимо красивому, зачарованному городу, по жизненно важному делу (неважных дел тогда не было), попал под артобстрел, забрался в щель в Александровском саду... Снаряд попал в Зимний дворец, в воздух поднялась капитель, летела по небу, упала рядом с головою художника... Валентин Иванович Курдов подумал тогда... о рассудочности, заданности метода сюрреализма в сравнении с фантасмагорией действительности.