А тут… Хотя девушка на портрете была красива, без сомнения, но что-то в ней было особенное…
ГЛАЗА, конечно же, глаза! Таких он не видел ни у одной из них! У тех девушек глаза были как у детских куколок «барби» — пустые мутные стекляшки, в которых лишь иногда загорались бледные огоньки при виде зеленых купюр, «шмоток» или дорогих машин, а у неё… Никитский подошел совсем близко к портрету, встав лицом к лицу — портрет был ростовой — так что его глаза отделяло от её всего сантиметров 20–30…
Боже, какие необыкновенные глаза! Глубокие, как бездонный колодец, ясные, как безоблачное небо, фиалковые полутона сочно переливаются при колеблющемся свете восковых свечей, но самое главное — искорки… Искорки света — солнечного или лунного —, какие всякий может увидеть на море, — так и плясали в томном фиалке её глаз — и за их танцем, как за самим морем, можно было бы наблюдать бесконечно… Никитский не помнил, сколько он стоял и смотрел в них, но в какой-то миг он подумал, что продал бы свою душу самому дьяволу, лишь бы эта девушка стала его, хотя бы на одну ночь!
Не успел он об этом подумать, как вдруг отчетливо ощутил пряный аромат лесных цветов вокруг себя, дыхание свежего летнего ветерка, кряканье уток, шелест листвы… Глаза у Никитского буквально полезли на лоб — КАРТИНА ОЖИЛА! Как в кино, когда кусок белого полотна в зале вдруг оживает при выключенном свете и показывает нам движущиеся фигурки, лица, пейзажи, так и здесь — картина наполнилась жизнью. Утки в нарисованном пруду крякали и плавали, ветер развевал алые атласные ленточки на соломенной шляпке и шевелил складки белоснежной кружевной юбки-купола, а также флажки с таинственными знаками на полотнищах, что реяли на башнях розового замка. Разница состояла лишь в том, что в кино мы видим только изображения, а здесь чувствовался и запах, и ощущения, в кино мы не можем вступить в общение с персонажами, изменить линию их поведения, а здесь…
— … Ты хотел обладать мною, князь среди смертных? — раздался необыкновенно мягкий, мелодичный голос по ту сторону рамы и девушка соблазнительно улыбнулась. Никитский физически уже не мог отвести взгляда от её фиалковых глаз, они буравили его, не отпускали, они видели его насквозь и знали о нем все, даже то, чего, казалось, не знал и он сам… — Это возможно… Как там говорил один выскочка из Назарета? «Все возможно верующему», а-ха-ха-ха-ха! — мелодичные колокольчики зазвенели в ушах Никитского и от их сладостной музыки пламень вожделения стал просто непреодолим. Он инстинктивно чувствовал, что он уже перешел грань между жизнью и смертью одной ногой, но также он понимал, что переступит через неё и второй ногой с такой же неизбежностью, как кролик попадет в пасть загипнотизировавшей его змеи или муха, угодившая в сеть, на обед к пауку. Никитский смутно помнил, что «Назарет» — это что-то очень и очень важное, что стоит только вспомнить, что же точно означает это слово, может, он и получит шанс на спасение, но… Вспоминать не хотелось! «Да!» — говорило его сердце, «да!» — вторила ему плоть, — «пусть будет смерть, пусть будет все что угодно, только бы получить ЕЁ, только бы получить!» — и отравленный страстью мозг с неизбежностью тоже сказал свое вялое «да»… И как только это произошло, девушка вдруг размахнулась и бросила прямо в него свои цветы из лукошка, громко прокричав какие-то слова на незнакомом языке — гортанном, в котором почти каждое второе слово состояло из шипящих звуков. Что-то щелкнуло и солнечный свет из картины теперь уже бил в спальню Никитского, как если бы тот стоял напротив раскрытого на улицу окна… А потом девушка просто перешагнула через раму и оказалась в комнате прямо перед Никитским, в шляпке, в платьице, точь-в-точь как на портрете, таким же образом, как если бы некая шаловливая гостья решила зайти в комнату, расположенную на первом этаже, непосредственно через открытое по случаю летней жары окно.