Михаил Леонидович сидел у себя в кабинете — в очень писательском, хотя и небольшом кабинете, — в писательском доме на канале Грибоедова, в центре города, коему суждено было стать действующим лицом отечественной — и мировой литературы. В очень литературный мир я попадал, приходя в кабинет к Слонимскому.
Хозяин кабинета курил папиросы, предварительно засовывая в мундштук приготовленную ватку. Сигареты с фильтром в ту пору еще не изобрели; когда же они появились, Слонимский жег их как-то особенно сладостно, окутывался дымом и говорил, одновременно улыбаясь и глядя с печалью, которая поселилась раз навсегда в его необыкновенно выразительных, больших, темных, блестящих глазах. Глаза Слонимского представляли собою главное, доминанту в его облике, и, кто бы о нем ни пиал — о молодом Слонимском или же убеленном сединами, — в центре портрета оказывались глаза. Взгляд Слонимского я не помню чтобы когда-нибудь был потухшим, из глаз его лился, как говорят, тихий свет, особенно заметный в полумраке кабинета: в любое время года кусок ленинградского неба в окне не баловал яркостью красок.
Я приходил к нему для того, чтобы услышать оценку очередной своей повести или рассказа. Так было заведено, дозволено мне и другим участникам литературного объединения при издательстве «Советский писатель», руководимого в начале шестидесятых годов Михаилом Слонимским (первым руководителем этого объединения был Леонид Рахманов; объединение работало добрый десяток лет с отлаженностью хорошо поставленной школы и с внутренней свободой союза единомышленников). Прежде чем отдавать вещь в журнал, приносили ее на канал Грибоедова; Михаил Леонидович не отказывал, брался читать, тратил время и силы души так, что, казалось, вся жизнь его в этом; какой-то собственной писательской жизни словно и не было у него. Впрочем, мы, начинающие, и не думали о таких вещах, нам нужно было «добро» Слонимского, тогда легче разговаривать с журнальным, издательским редактором, и ежели мнение редактора расходилось с мнением Слонимского, прав был, конечно же, Михаил Леонидович! А как же иначе? Мы знали, что Михаил Леонидович был секретарем издательства, возглавляемого Горьким, состоял, выражаясь по-современному, в литобъединении «Серапионовы братья», бок о бок с Константином Фединым, Николаем Тихоновым, Николаем Никитиным, Всеволодом Ивановым, Михаилом Зощенко... Может статься, Слонимский не то чтобы переоценивал наши скромные труды, но чуточку выдавал нам лишку, авансом. Он уповал на будущее. Щедро тратя себя на чтение рукописей молодых, на беседы с ними — в литобъединении или у себя дома с глазу на глаз, — Михаил Леонидович руководствовался усвоенным им, должно быть, в годы собственной литературной молодости законом товарищества. Он никогда не становился в позу учителя, мэтра, уважая в каждом ступившем на писательскую стезю прежде всего дар художника, не уставая удивляться и радоваться появлению нового, молодого, идущего вслед за тем, что было; может быть, даже и отрицающего какую-либо зависимость от былого, но непременно родственного ему. Слонимский не склонен был подразделять вечно движущуюся, обновляемую нашу литературу на поколения, направления, ветви, периоды и т. д. Став действующим лицом или, как говорили когда-то, активным штыком советской литературы в первую пору ее становления, он сразу усвоил себе еще и роль, ну, что ли, садовника: трудясь на писательской ниве, и почву рыхлил для других, и подпорки прилаживал, если надо; под пологом вызревших злаков выращивал новые всходы. Эти обязанности он неукоснительно выполнял в течение полувека.