В овраге за малеевским Домом творчества цвела черемуха. По вечерам в гостиной поочередно каждый из нас что-либо прочитывал и подвергался перекрестному разбору с крайних, самых неожиданных точек зрения (семинаром, в котором я занимался, руководил Лев Кассиль). Каждый носился с собственной точкой как с писаной торбой. Все долго молчали — и вот всем дали возможность поговорить...
Одни рассказы давались на общее обсуждение, другие читали в ночную пору у кого-нибудь в номере, в табачном дыму невпродых — и судили их «по гамбургскому счету» (тогда это выражение было в моде). Складывались группы единомышленников, супротивников — и распадались; рысью бегали в соседнюю деревню в магазин, до изнеможения резались в волейбол на площадке; влюблялись в семинаристок, референток, ревновали (на семинарах преобладал мужской элемент); спускались в черемуховый овраг к ручью, гуляли по холмам и рощам, непрестанно делясь друг с другом самой разнообразной, как теперь говорят, «информацией».
За все это благо устроителями совещания (т. е. секретариатом правления Союза писателей РСФСР) для участников была предусмотрена «отработка»: написать рассказ на современную тему. Даже подсчитано было: участников что-то около пятидесяти, значит, и полсотни рассказов — сразу целая книга, значительный вклад и т. д. и т. п.
И мы писали. Не знаю, как кто, а я садился к столу в моем — впервые в жизни — отдельном кабинете, писал с захолонувшим сердцем, боясь упустить ощущение этого дня моей жизни, остроту восприятия этой весны моей молодости; я писал как будто письмо — изъяснение в любви (тогда в ходу была «исповедальная» проза). Получился рассказ «В тридцать лет». Читая нынче его, удивляюсь, как смог, как выдержал истончение чувства до самых верхних нот, как сыскались слова...
Юра Казаков держался на совещании в Малеевке малость особняком. Он закончил Литинститут, как у нас говорят — «профессионализировался в литературе», его имя приобрело известность, его коснулась слава своим крылом. За Казаковым оставалось последнее слово в споре, да он и не спорил; он работал тогда над рассказом «Звон брегета». И он не разделял упований устроителей совещания в том смысле, что пятьдесят гавриков, свезенных в Малеевку со всей России, как сядут к столам, так вдруг и напишут — под неусыпным призором — целую книгу рассказов на заданную тему (книга, разумеется, не вышла). Казаков чурался заданности.
Он представил тогда на обсуждение рассказ «Звон брегета» — о любви Михаила Лермонтова к Александру Пушкину, так и не высказанной; об одном петербургском дне гусара Лермонтова — дне смерти Пушкина, о судьбе большого таланта в России.