М. познакомил меня со своим коллегой В. В., пожимая мою руку, представился: «В.». Я назвал мое имя.
По вечерам М. собирал у себя в номере-люксе друзей — корреспондентов главной газеты по африканским, азиатским, южно-американским, европейским странам.
Пили по-европейски, чуть-чуть. В. в рот не брал, как положено йогу. М. застенчиво, мило улыбаясь, делая ямочки на не утративших сельской, ярославской розовости щеках, рассказывал о том, как он предостерегал президента одной из маленьких европейских стран от необдуманных поступков. «Мы с ним на приеме вот так пьем кофе. Я ему пальчиком погрозил: «Смотрите, господин президент, подумайте, потом жалеть будете». Он мне говорит: «Я подумаю, господин М.». И другие корреспонденты тоже что-нибудь рассказывали из мало кому знакомой жизни президентов и зарубежных корреспондентов.
По утрам В. занимался у самого моря хатха-йогой, М. бежал босой по крупнозернистому песку вдоль тростников на мысе Пицунда.
И я, проснувшись в своем номере в Доме творчества Литфонда, проделывал в лоджии комплекс хатха-йоги по Зубкову, с добавлением асан, подсмотренных у В., затем спускался на пляж, бежал вдоль тростников. Я по-прежнему разбрасывался, не бил в одну точку. Прожив к той поре большую часть отпущенной мне жизни, я стал почти таким же седым, как В., во всяком случае более сивым, чем М. И я уже понимал, что как разбрасывался, так и буду разбрасываться, не научусь бить в одну точку, даже не решусь сделать выбор между хатха-йогой и бегом — и то и то одинаково хорошо. Я думал без грусти, что теперь мне не убежать так далеко, как убежали В. с М. И всем ли надо бежать на сверхдальние дистанции?..
Я знал (прочел у Зубкова), что хатха-йога не уживается с бегом и вообще с каким-нибудь спортом; спорт побуждает напрягать мышцы, хатха-йога предлагает расслабиться, отключиться...
При первых лучах невидимого за горами светила я расслаблялся, отключался, при боковом освещении взошедшего солнца бежал. Бежать по крупнозернистому песку на мысе Пицунда было щекотно пяткам, подошвам — и до того утешно, что не бежать я не мог, как не может не бегать заяц по ночной пороше.
5
Я бежал — и каждой клеточкой своей кожи узнавал этот берег, этот песок; от остывших за ночь тростников остро пахло росой, ежевикой, прелью выброшенного морем в последний шторм древесного хлама, ночными свиданиями при луне и еще почему-то козами.
Возможно, козий запах доносился из жилой зоны, от шоссе за тростниками. Запахи, слившись, сладостно мучили меня своей знакомостью, так же, как запах зеленого ковра с оленями и грибами. От ковра пахло моим детством, от пицундских тростников — началом взрослой жизни, когда юность еще рыпалась, не сдавалась и наступала на горло взрослость, время заматереть.