— Сволочи, только и знаете, чтобы досадить мне! — закричал Прокусов и замахнулся удочками.
В эту минуту поравнялся с ними электровоз. В полумраке на большой скорости машинист только и успел разобрать, что у насыпи стояли двое и один из них замахивался на другого. Электровоз промелькнул, и за ним застучали тяжелогруженые вагоны.
Старик замахнулся, и кто его знает, как это получилось, но удочки чем-то зацепило в проходящем вагоне, старика дернуло, он качнулся, попятился, а тут еще камень выскочил у него из-под ноги, и старик полетел наискось к поезду, и его сшибло, ударив по голове, углом платформы и тут же утянуло на рельс.
Краснов охнул, и еще не успел поезд пройти, как он уже сбежал с полотна, сунулся через кусты на тропку, по ней выскочил на шоссе и, стараясь идти спокойнее, чтобы не обращать на себя внимания прохожих, пошел к кинотеатру, думая только об одном — чтобы как можно дальше уйти от того места, где погиб старик. Подальше, чтобы никаких подозрений не пало на него. Заявить же об этом трагическом случае он и не помышлял — если сказать все, как было, вряд ли поверят, скорее подумают другое, что это он толкнул старика. Хотя, казалось бы, с какой стати?
* * *
Весть о том, что Василий Фролов, обвиняемый в убийстве Прокусова, арестован для дальнейшего расследования, быстро облетела поселок.
— Не знаю, ничего я не знаю, — плакала Вера, — ой, до чего же несчастная я...
— Ах ты, беда какая! — жалела ее мать Михаила Краснова, сухая скорбная старуха.
Михаил стоял тут же. «Надо радоваться, наконец-то избавилась, — думал он, — а она плачет. Выходит, жалеет мужа. А зачем его жалеть? Чтобы снова издевался над нею? Бил ее? Зачем его жалеть, если ему нужна свобода только для пьянства?» Он вспомнил, как поздними вечерами из фроловского дома доносились грубые крики пьяного Василия, испуганный голос Веры и тонкие всплески детского плача.
Мимо проносились поезда. Было слышно, как пружинисто оседали под ними рельсы и разорванный скоростью воздух овевал лица.
Вера плакала.
— Чего ты плачешь? — глухо спросил Михаил.
— Что? — словно просыпаясь, подняла лицо Вера.
Оно у нее было заплаканное, с покрасневшими белками глаз.
— Чего ты, говорю, плачешь? Или мало он тебя бил? — Он спросил, не зная того, что у этой женщины давно уже за обидами, побоями, оскорблениями погасло то тихое, светлое чувство, которое когда-то радовало и
согревало ее сердце. Теперь всем ее существом владело только одно: как отвести беду, в которой ее муж, ее дом, ее ребенок, она сама. Это было главным, а не то, что порой заставляло ее страдать, желать зла мужу, — все это было так, временное, и сейчас никакого значения не имело. А имело лишь одно и значение и смысл — чтобы все было по-старому. Да, по-старому! А тут кто-то злорадствует!