— Да ведь... — Он хотел сказать, что они любят друг друга, думая, что это самый сильный довод и как только мать услышит, то тут же и согласится, но она перебила его:
— Нет, и думать не смей.
— Да я уж сказал ей...
— Ну и что? Успеешь еще. Какие твои годы. Гуляй... — И видя, что он молчит, но молчит по-упрямому, спросила: —Да кто хоть она?
— Люба Сироткина.
— Да ты с ума сошел! Где вы жить-то. станете? Их пятеро в одной комнате жмутся, нас столько же. Нет, сынок, с какой стороны ни погляди, не дело ты надумал. Подожди. Погуляйте еще...
— Да уж мы и так больше года гуляем.
— Ну, не знаю, не знаю, сынок, только не время теперь. Обождать надо.
Он не догадался спросить: чего обождать, — а тут еще мать заплакала, стала жаловаться, как нелегко ей, как устала ото всего от этого, к ней подошла Роза, вцепилась ручонкой в платье и тоже заплакала, и Иван, совсем смятенный, покорился, и не сразу, не в этот день, а только на следующий к вечеру, терзаясь, сказал своей Любе:
— Коли так, подождать надо... А гулять будем, как прежде, а потом поженимся.
И она согласилась, и они пошли в кино, и вроде бы все должно было пойти как надо, но так не случилось. Видно, какие-то свои законы есть у любви, — без развития она гибнет. И вначале нет-нет да и не прибежит Люба на свидание, а если и придет, то какая-то не такая, какая была раньше; и нет в ее глазах уже той радости, того света, и чего-то скучно ей и никуда неохота идти, и все холоднее к нему...
— Да что с тобой? — спросил он ее.
— Ничего...
А осенью вышла замуж.
И с тех пор не завязывалось больше ни одной любви у Ивана. Постепенно завел компанию, грузчики — свой народ и нет-нет да и скинутся на «полбанки», а то и за кружкой пива пересидят вечерок в буфете, и переболел свою любовную пору Иван, и уже ему и в голову не приходило обзавестись семьей.
А дни лились и лились в бездонную бочку времени, тянули за уши молодых, прижимали к земле старых. Вышла замуж Танюшка, ушел в армию Костя, уехала в техникум Роза и исполнилось тридцать два года Ивану, когда снова шальная весна захлестнула Раю. И вот, как раньше, не идет, а летит она, и улыбка на все стороны, и глаза сверкают так, что ни за что не дашь ей пятьдесят, и мужики невольно оглядываются на нее, а она вся подтянутая, даже стройная, и ноги в высоких сапожках постукивают одна о другую, — ну ни за что не дашь ей столько — молодая! А ему всего тридцать два, а хуже старика — ничего в душе нету... Да, спасибо, маманя, хорошенькую вы жизнь мне уготовили, всю тяжесть взвалили, а что взамен? Даже благодарности нет. Будто так и должно быть, чтобы себя всего лишить ради других, а в ответ и спасибо не получить. Разлетелись, каждый свою жизнь устраивает и не спросят: «А как ты, Иван? Хорошо ли тебе?»