— Умру, не забуду этого места, — как-то в раздумье сказала она.
— Зачем же умирать. Живи и помни, — великодушно разрешил он.
И ведь, наверно, помнит. До сих пор помнит...
Как же он с ней расстался?.. Надо было готовиться к поступлению в институт, и он решил быть серьезным. Он так и сказал ей, когда она однажды позвонила.
— Понимаешь, какое дело, — сказал он ей, — через месяц экзамены. Надо нажимать вовсю.
— А когда поступишь? — спросила она.
— Тогда тоже надо нажимать вовсю, — ответил он.
— А-а... Ну, тогда прощай.
— Будь здорова. Ты все же была хорошим парнем!
На это она ничего не ответила, только в трубке запело: «Ту-ту-ту-ту...» И он тогда обрадовался, да, обрадовался, что все так спокойно разрешилось.
Он еще раз взглянул на камень и пошел к берегу. Все же надо посмотреть сторожку. Интересно, цела ли? И он заторопился, словно от этого зависело вернуть прошлое.
Теперь, когда деревья стояли без листьев, ее можно было заметить и со льда, но он ее не увидел. И пошагал еще быстрее, потряхивая рыбацким ящиком, и все более тревожно всматривался, шарил взглядом, но сторожки не было.
Он пересек заснеженную поляну, все еще надеясь найти ее, и подошел к тому месту, где она стояла. Но ее не было, только возвышалась небольшая груда кирпичей.
Александр Николаевич постоял возле нее, как у могилы, опустив голову, и медленно побрел обратно, и у него было такое ощущение, словно жизнь кончилась.
1972
Раннее утро. В купе все спят. И только я, склонившись над маленьким столиком, пишу. За окном в сыром тумане мелькают унылые поля, тянутся сумрачные леса. Предрассветным утром, да еще осенним, всегда немного грустно. Я и смотрю и не смотрю в окно. Осенняя грусть так подходит к моему сегодняшнему состоянию. Но и только, уныния нет... Милый друг, ты как-то давным-давно читал мне чьи-то стихи: «Ты красивая и не злая, ты простишь и поймешь меня...» Эти же слова теперь, спустя двадцать лет, я возвращаю тебе.
Ты, наверное, очень удивился, узнав, что я ушла дому, оставив всего-навсего маленькую записку. Это чтобы ты напрасно не тревожился, не ждал меня, не искал. Я бы, конечно, могла оставить такое же письмо, как пишу сейчас, но поверь, тогда у меня не было сил.
Итак, я ушла. Единственное, что меня как-то утешает, так это то, что ты не будешь сходить с ума, не будешь бродить потерянным, не станешь грустить так сильно, как грустил бы обо мне лет восемнадцать — двадцать назад. Это немного и утешает. Все же странно, когда кто-то страдает из-за тебя. Но ты, слава богу, не терзаешься. И в этом мое горькое утешение.