— А у тебя, Белевич, всегда все так же. Хоть днем, хоть ночью приди. Чай-то бывает когда горячий?
Белевич молчал, будто ее и не было. Тогда Клавка сердилась.
— Чего ты, глухой, что ли?
Белевич курил, опустив голову.
— Вот человек! — удивлялась Клавка. — Прямо жалость на тебя смотреть.
«На тебя смотреть жалость», — думал Белевич, но молчал. Знал — говорить об этом ей бесполезно. И все же сказал, но много позднее, когда Колька бросил с ней трепаться и к Клавке стал подсыпаться рябой, кривоногий Кешка Тельпугов. Но она гнала его. И все чаще стала пить.
Однажды перепила, и Кешка, глумясь, под хохот грузчиков, потащил ее за склад. А она только слабо всплескивала руками. Тогда Белевич вышел из конторки, оттолкнул Кешку и привел Клавку к себе. Уложил ее на узкий, жесткий топчан, на котором теперь, живя один, часто проводил ночи.
Он просидел в конторке до полной темноты. Мимо склада, содрогая землю, проносились товарные поезда, груженные лесом, гранитом, щебенкой. Иногда останавливались, чтобы пропустить встречный пассажирский. И, натуженно лязгая сцеплениями по всему составу, шли дальше медленно, потом уже, за семафором, набирая скорость.
В темноте конторки все слилось, и слышны были только звенящий зуд комара и ровное, глубокое дыхание Клавки. По такому дыханию Белевич понял, что она уже вытрезвилась. Тогда включил свет и разбудил ее.
— Ой, где это я? — садясь на топчан, рассмеялась Клавка. — Никак у тебя, Белевич? Чего это я у тебя?
— Иди домой. Дети ждут.
Клавка свела реденькие брови и заплакала.
— Дура я какая! Господи, и чего я такая нескладная...
— Иди, скоро последний автобус.
Она ушла. А он остался в конторке. Долго не спал, все думал о Клавке, о ее детях. Утром, когда она пришла на работу, позвал ее.
— Пропадешь ты, если будешь так жить, — сказал он.
— А тебе чего? — грубо ответила она, потому что и стыдно было, и разбирало зло, когда лезли в ее дела.
— Девчонок жалко.
— А что им с твоей жалости!
— Давай будем жить вместе.
— Чего? — Клавка засмеялась— Ты с ума сошел, Белевич!
— Надо детей подымать, чтобы выросли как следует быть. А одна ты не осилишь.
— Ну, это не твоей заботы дело!
— Пропадешь ты одна. Не хватит твоей жизни на них.
— А ну тебя!
Клавка махнула на него рукой и убежала, и он видел в окно, как она стала рассказывать грузчикам, и как грузчики, а особенно Кешка Тельпугов, захохотали, глядя на его окно.
В этот день они грузили цемент, и Клавка, надрываясь, таскала пятидесятикилограммовые мешки, и лицо у нее было багровое, и дышала она часто, и несколько раз хваталась за сердце.