Стены расцвечены только светом, отраженным от драгоценных склянок духов, бережно расставленных Викторией на подоконнике. Оставаясь работать в одиночестве, все предпочитают пользоваться кубикулой Виктории: она самая большая и находится ближе всего к улице. За дверью слышно, как Фабия подметает коридор. Бедняжка, наверное, уже несколько раз вымыла порог комнаты в надежде, что ее пригласят пообщаться и поесть. При мысли о Крессе Амара резко садится и сбрасывает ноги с кровати.
— Фабия, поделиться с тобой обедом?
Раздается стук упавшей метлы. Старуха торопливо входит в кубикулу.
— Только если ты что-то не доешь.
Фабия садится возле Амары, наблюдая, как та делит на двоих хлеб, оливки и сыр. Она не говорит ни слова, но провожает взглядом каждый кусочек, словно изголодавшаяся собака, дожидающаяся, пока неосторожный гость уронит со стола крошку. Когда Фабия переплетает пальцы своих тощих рук, под кожей выступают кости. Амара подозревает, что та вынуждена физически сдерживаться, чтобы не начать есть до того, как вся еда будет распределена. Обед с Фабией всегда превращается в испытание. Приходится либо есть с той же скоростью, то есть слишком быстро, либо доедать под ее страдающим взглядом. Амара предпочитает есть быстро.
Первым делом Фабия набрасывается на хлеб и поглощает его за несколько укусов. Удивительно, как ей удается так быстро жевать, не подавившись. Амара никогда не сможет за ней поспеть.
— Эта кубикула всегда была моей любимой, — говорит Фабия, обгладывая оливку, чтобы не оставить на косточке ни единого волокна зеленой мякоти. — Раньше она принадлежала Моле, но несчастная давно мертва. Вон там, в углу, я когда-то рисовала для Париса.
Проследив за ее указующим пальцем, Амара упирает взгляд в самый низ стены. Она прищуривается, и грубые царапины обретают форму собаки.
— Наверное, тяжело было растить здесь ребенка.
— Мой малыш, — говорит Фабия. — Он не всегда меня ненавидел. Когда он был маленький, все души в нем не чаяли. Наши девушки пылинки с него сдували. — Она отбрасывает очередную косточку. — Но когда Парису было четыре годика, старый сутенер, что заправлял здесь до Феликса, сдал его внаем на работу в кухнях через дорогу. — Фабия прерывается, пристально рассматривая остатки хлеба и сыра на своих коленях. — Уж лучше бы он его продал. Но старик оставил его себе. Мой мальчик был слишком хорошеньким. — Она поддается голоду и пожирает последние объедки, обсасывая пальцы и вытирая их о колени. — То же самое я повторяю Крессе. Лучше, когда их продают. Тогда хотя бы можно воображать, что у них все хорошо сложилось. Лучше претерпеть горе сразу, чем потом.