– Вот что, Юрий Никитич, не в службу, а в дружбу, призови ко мне Ушакова. Пущай из Ярославля сюда прокатится, косточки разомнет, а то засиделся поди, заскучал.
– Сделаем, государь, – полковник наклонил голову в знак согласия. – А с де Лириа что делать-то? Отклонить его прошение изволишь?
– Совсем отклонить – это будет очень невежливо, – я покачал головой. – А мы же не можем показать себя этакими варварами перед иноземцами? Хотя они именно что варварами нас и считают, но мы-то выше их считалок. Так что пущай немного помаринуется. И «нет» не говори, чтобы не уехал и обиды не затаил, и согласия не давай. Вали все на Остермана. Дави на то, что император не может гостям время уделять, пока сестрицу свою еще оплакивает да от постели болезного Андрея Ивановича не отходит ни на шаг. Ну что, справишься, Юрий Никитич?
– Справлюсь, государь, чего там не справиться? Позволено будет уйти, чтобы выполнить поручения?
– Иди, господь с тобой.
Репнин встал, отвесил положенный поклон и вышел из кабинета, что-то усиленно обдумывая. Ничего, мозги надо тренировать, чтобы жиром не заросли.
Я открыл крышку стола и сложил туда свои наброски предполагаемой реформы. Проклятый Остерман, ну что ему стоило разболеться, будучи уже в Петербурге? И все же, откуда я знаю имя аббата Жюбе, почему у меня при его упоминании всплывают в уме Долгорукие? Нет, не помню. По-моему, это была почти детективная история про то, что кто-то из многочисленных Долгоруких принял тайно католичество, будучи послом в… в общем, где-то, где было католичество, и притащил этого аббата в качестве своего духовника в родные пенаты. Ладно, встретимся, напрямую его спрошу, чьим духовником он является, именно сейчас это не слишком важно.
– Митька! – заорал я, оглядывая стол и не находя заветного колокольчика, в который можно было позвонить, а не драть глотку, дозываясь слугу, которого я в последнее время предпочитал видеть гораздо больше, нежели камергера, приставленного ко мне Алексеем Григорьевичем Долгоруким. Может быть, это происходило потому, что я выбрал этого слугу сам? Возможно, Митька был неумелым, но быстро учился, надо отдать ему должное, он был неграмотным, что я в последние дни начал потихоньку исправлять, но его я выбрал сам, не опираясь ни на чьи советы. Дверь открылась, и Митька, как обычно, сунул в щель голову, предпочитая оставлять тело в коридоре. Я посмотрел на это безобразие и нахмурился. – Вот пнет кто-нибудь дверь, или ветер шибанет, и останешься без головы.
– Да что я, совсем без разумения? – Митька хитро улыбнулся. – Я ж дверцу-то рукой поддерживаю.