Следовательно, изначально постановщики хотели одеть участников спектакля в современные костюмы, которые сегодня носят в Нью-Йорке религиозные евреи. То есть полностью отождествить евреев сегодняшнего дня с мерзкой толпой, по изящному выражению Адорно – в яркой оргиастической сцене танца вокруг золотого тельца!
Стало ясным, что устроители спектакля показали, во избежание скандала, эскизы костюмов представителям антидиффамационной лиги Бней Брит. Хотя у меня нет никаких доказательств этому, но по итогам происшедших изменений в том нет ни малейших сомнений. Эта организация считает выражением антисемитизма показ религиозной атрибутики в сценах, подобных этой опере, и, следовательно, нежелательным и неприемлемым, с граничащим или полностью выраженным антисемитизмом. Но так как одежда сегодняшних религиозных евреев по существу уже является знаком принадлежности к иудаизму, то во избежание осложнений, эта идея не получила реального воплощения на сцене.
Однако желание постановщиков было! Было потому, что как ни поворачивать эту оперу, в какие костюмы ни одевать актёров на сцене, всё равно из либретто выпирают гнусные уши антисемитизма! В Америке это было бы несколько чересчур. Всё-таки это не Франция, Бельгия или Австрия. В Германии, конечно, того, что произошло в вышеописанной постановке в Зальцбурге, быть бы никак не могло. В Америке, к счастью, пока ещё есть пределы подобным опытам.
В итоге костюмы, как уже говорилось, были сделаны более абстрактными. Весь хор и балет в «оргиастической сцене» раздевался до минимума «бикини», возможного для показа на сцене оперы, и «яркая оргиастическая сцена» стала центральной, как это и предусмотрено либретто. Всё остальное как-то отходило на задний план. В опере есть потрясающие хоровые эпизоды, но дискуссии Моисея с Аароном носят характер скучный и статичный, да ещё в полностью атональной музыке (надо отдать должное героизму певцов). Всё это имело в той постановке второ– и третьестепенное значение. Не знаю, что писали критики, но лично у меня было тяжёлое чувство соучастия в каком-то исключительно отвратительном деле…
Конечно, не всем моим коллегам приходили в голову подобные мысли. Хотя никто из нас ничего не мог изменить, и артистическая дисциплина и просто долг работающих в театре требовали исполнения своих профессиональных обязанностей, то чувство горечи, которое я испытал тогда, могло быть сравнимым только с подобным же чувством от другого спектакля, в котором мне довелось участвовать за 24 года до того – в Большом театре в Москве, о чём говорилось раньше.