многих важнейших эпизодов музыки Верди, Вагнера, Штрауса, Малера, вне всяких сомнений делали Левайна одним их крупнейших музыкантов мира.
Его удивительная способность создавать концертную атмосферу даже на обычной репетиции – атмосферу музыкальной праздничности и глубокой значительности интерпретации – делали любое, даже репетиционное исполнение с ним музыкальным откровением. Остальное было делом профессионализма оркестра – ансамбля высшего класса и абсолютного совершенства в сыгранности и синхронности взаимодействия всех групп, вне зависимости от жанра музыки – оперы, балета или симфонии. С Левайном это было делом совершенно простым – его руки были ясными, точными, он не делал ничего лишнего (чем с особенным удовольствием занимаются сегодня молодые дирижёры, по меткому выражению моего покойного друга Агамирова-Саца «их руки находятся в таких беспокойных движениях, как будто они ночью обкрадывают кассу банка»), давая полную эмоциональную и артистическую свободу своему оркестру, легко и без каких-нибудь специальных средств или жестов поддерживая естественный баланс звучания различных групп, и самое главное – всё время ощущая и передавая всему оркестру тот образ идеала звука, который он желал услышать и который всегда был «знаком» оркестра Метрополитен-опера. Каким образом он это делал, остаётся загадкой даже для участников работы с ним в те лучшие годы. Вероятно, в том и заключена некая мистика выступлений этого дирижёра, когда оркестр, его участники делают нечто такое, чего в обычное время, с другими дирижёрами почти никогда не происходит. Поэтому Левайн так ценил все репетиции и выступления Карлоса Кляйбера. Он, как никто другой, мог оценить тот вклад в звук оркестра, который Кляйбер делал (сознательно или инстинктивно – не имело значения) буквально на каждой репетиции, в каждом эпизоде музыки Пуччини, Верди, Штрауса. Притом, как и Кляйбер, Левайн никогда не объяснял желаемый им характер звука – он всегда получался как бы сам собой, но всегда был стилистически самым естественным для данного композитора и самым красивым. А если требовалось в соответствующих местах – величественным и возвышенным, заставляющим публику сопереживать со всей эмоциональной отдачей, которая всегда остро ощущается исполнителями – и солистами, и оркестром, и хором, но прежде всего – самим дирижёром.
Другое важнейшее качество Левайна-интерпретатора – пианиста и дирижёра – его длинные линии развития музыкальной фразы никогда не распадались на отдельные куски. Эти линии всегда натурально сочетались друг с другом, будь то мелодические или полифонические, следуя логике развития мысли композитора исключительно явственно и понятно всем без исключения слушателям, раскрывая сокровенную глубину исполняемой музыки – в зале театра или на концертной эстраде. Эти длинные фразы были столь же естественными как в музыке Малера, так и в симфонических фрагментах опер Вагнера, в любом сочинении Моцарта, в пьесах Бартока или Стравинского. Это ценнейшее исполнительское качество Левайн бережно нёс всегда через все произведения оперного и симфонического творчества великих композиторов прошлого и настоящего, и оно также причисляло его к величайшим музыкантам XX века.