В тарелках переливался золотистый бульон. Все опустили в него ложки. Теперь блики солнца появлялись и исчезали уже на стене соседнего дома. По небу бесконечными вереницами проплывали барашки-облака. А они сидели вместе: Дёрдь Новак, его жена и двое детей.
Эта картина затмила все остальные. И все же рядом с ней вырисовывалась и другая: Терез стоит в дверях с корзинкой в руке, из которой выглядывают нежно-зеленые вилочки салата и картофелины с задравшимися шкурками. И Терез говорит: «Дюри! Всеобщая мобилизация!..» Все остальное исчезло, осталось только это.
…На третий день он пошел в армию. Провожать себя не позволил.
Казарма 32-го Франца Иосифа полка была набита до отказа. Иголке негде упасть. Сновали взад-вперед. Кричали. Новака вместе с другими солдатами направили на улицу Хернад в начальную школу, которую переоборудовали под казарму. Там его внесли в список, выдали обмундирование и определили на улицу Петерди, где сотнями сидели, лежали и спали призванные солдаты — благо было лето, когда жить можно везде! Все прилегавшие улицы — Мурани, Нефелейч, Элемер, Гараи и Хернад — кишели тысячами солдат… А Терез стоит в дверях с корзинкой в руке: «Дюри!..»
ГЛАВА ВТОРАЯ,
в которой таинственный, но отважный Трепше и еще более отважный Рапс высказывают свое мнение вместо осторожного г-на Фицека, а Мартон в самый подходящий момент сообщает о своем намерении стать композитором; кроме того, читатель узнает, какая разница между г-ном Фицеком и кайзером Вильгельмом
1
Зажав под мышками по пакету с мукой, г-н Фицек, запыхавшись, поднялся на третий этаж. Остановился, несколько раз глубоко вздохнул, перевел дух и устремился дальше по решетчатой галерее — до самой черной лестницы, напротив которой и помещалась его квартира. Пинком распахнул полуоткрытую дверь. В кухне на плите, которую жители Пешта называли, очевидно в честь Франца Иосифа, немецким словом «шпархерт», в большой кастрюле кипела вода. На кухонном столе лежали плоские квадратики толсто раскатанного теста, жена клала на них очищенные от косточек сливы. Сливу, в которой были червячки или личинки, она сперва тщательно вычищала ножиком. Когда краснобрюхие сливинки улеглись в ряд, она стала лепить колобки, затем сняла крышку с кастрюли. И тут же завела свой обычный заговор: «Раз, и два, и три, четыре… выйдет ли тридцать четыре». Ритм стишка складывался по своим законам. На «раз» надо было взять колобок, на «два» опустить его в кастрюльку, которая булькала беспрестанно, будто беседовала с хозяйкой, и, когда произносились последние два слова — «тридцать четыре», уже четвертый колобок погружался в кастрюлю, а кипящая вода — верно потому, что прибыли гости и с ними надо было заниматься, — на миг затихала.