И ему опять стало совестно перед высоким, очень серьезно слушавшим его Йошкой, показались чуточку глуповатыми и нелепыми просившиеся на язык слова: «Знаешь, Йошка, я уже много лет, только тебе еще не рассказывал об этом, с утра до вечера напеваю мелодии, которые сам сочинил… Нет ничего прекраснее музыки…».
— А почему это я не пойму? — спросил Йошка.
— Ты поймешь? — Поминутно менявшиеся глаза Мартона сверкнули. — Правда поймешь? — Он пытливо разглядывал физиономию Йошки. Шутит его друг или говорит серьезно? — Тогда хорошо… тогда… тогда… я вернусь с бесплатного отдыха и приду к тебе. — И у него снова возникло такое же теплое чувство, как той далекой ночью, когда Йошка сказал ему: «Возьми меня за руку и не бойся». «Йошка, — вздохнул Мартон. — И чего-чего только не было с тех пор, как мы с тобой не виделись… Ты даже представить себе не можешь».
— А что делает твой отец?
От этого внезапного и непонятного перехода Мартон даже как будто поперхнулся. Если бы Йошка попросил: «Расскажи, Мартон, что случилось с тех пор, как мы не виделись», — он наверняка заговорил бы об Илонке, г-же Мадьяр, о музыке… Но вместо этого его друг коротко спросил: «А что делает твой отец?» И Мартон, расстроившись, ответил:
— Отец? Не работает… Потом расскажу… Боится, что в солдаты заберут… Глупости…
— Глупости?
— Ну конечно. Он же родился в 1871 году. К тому времени, как его возраст подойдет, война окончится.
— Ты уверен в этом? — спросил Йошка.
И тон его и сам вопрос подействовали на Мартона словно ушат холодной воды. Но именно поэтому он выкрикнул еще более страстно:
— Конечно! Война ведь кончится к тому времени, как упадут листья с деревьев, так сказал император Вильгельм.
— Ну, если он сказал и это правда, то можно поверить! — Йошка улыбнулся, но глаза у него оставались серьезными.
Мартон не мог понять: дразнит его Йошка Франк или нет? Другие интересы, другое отношение к жизни, поток других мыслей хлынули к нему от Йошки Франка. И это мешало. Если Мартон и бунтовал когда-то: «Я не лягушка, чтобы всегда принимать температуру окружающей среды», — пока это был еще бунт против дома, главным образом против отца. Мартон непоколебимо верил в святость печатного слова, верил газетам всем без исключения, верил книгам и верил людям. Ему приятно было верить и сохранять внутреннюю гармонию: «Погожий ли день, ненастный ли, но мир всегда прекрасен». А Йошка уже давно толковал о таких вещах, что, если о них задуматься поглубже, — Мартон чуял это скорее интуицией, чем понимал разумом, — пожалуй, вылетишь из столь приятной гармонии «вечно прекрасного мира». А кому этого хочется? Мартон все яснее чувствовал, что Йошка Франк совсем другой, чем его друзья по школе — Тибор, Лайош, Петер и Геза. Йошка волновал его, был непонятен, и Мартон побаивался друга. А так как Мартону несвойственно было непонятное преодолевать пренебрежением к нему, он оторопел.