А какая была радость, когда «хороший товарищ, которому некуда деваться», сразу же завоевывал расположение жены. Ночью, тихо перешептываясь, обсуждали они план дальнейших действий, и утром раздавалось громче, чем обычно: «Это я вам устрою… А в этом Анна поможет…», «В кухне есть горячая вода, можете вымыться с ног до головы… А грязное белье бросьте туда, в угол. Я постираю… Господи Иисусе!.. Да у него даже полотенца нет… Какого размера шляпу вы носите?.. Наденьте шляпу Тамаша…» И так это шло до тех пор, покуда попавший в беду человек не становился на ноги.
Были это гости или жильцы? Они и сами не знали. Попадались такие, что приходили с вечера, отсыпались за ночь и исчезали навеки. Иные оставались дольше, днем уходили на работу, и их, стало быть, можно было посчитать жильцами, вернее ночлежниками. А находились и другие. Они не только жили, но и столовались. И даже такие случались, которым хозяйка чинила белье, а по субботним вечерам брала с них плату за неделю. «Ладно, — решительно говорила статная, могучая женщина, — не будем спорить: пусть это пойдет за койку и за еду… а это останется вам на трамвай, сигареты и профсоюзный взнос. Ну так и быть, еще чуточку прибавлю, а больше никак не могу, надо отложить на одежду и на обувь». Некоторые сразу давали деньги, а иные за отсутствием заработка какое-то время не платили. Заранее ни с кем ни о чем не уславливались, и вовсе не по глупости, а совсем по другой причине.
После рождения первого ребенка Анна Пюнкешти вынуждена была бросить службу на почте. Потом пошли еще ребята, одни болели, другие умирали. Как ни рассчитывала Анна, заработка мужа не хватало, и приходилось ей брать работу на дом. Иногда она делала по три дела сразу: следила, чтобы суп не выкипел, вышивала, качала ногой люльку, которую смастерил Тамаш, и тут же, хоть и с перерывами, потому что надо было то суп отставить, то завязать порвавшуюся нитку, напевала песню. Денег не хватало, особенно в те месяцы, когда нужно было вносить плату за квартиру. В первые числа февраля, мая, августа и ноября семью Пюнкешти качало, как лодку в бурю.
«Придется кого-нибудь пустить на койку», — виновато и печально сказал как-то Тамаш. Как ни странно, но социалист Тамаш Пюнкешти, отлично понимавший причину своих неурядиц, винил за то, что им приходилось туго, что не может прокормить семью, прежде всего самого себя.
Пустили первого жильца. Но ни Пюнкешти, ни его жена не могли назвать цены, сторговаться с товарищем, который вынужден был приютиться у них в темном алькове на железной койке. «Дадите сколько сможете», — сказал постояльцу Тамаш, да так смущенно, будто предлагал ему краденый товар. «Сколько обычно платят», — добавила жена, не забывшая все-таки о сути дела. «Сколько совесть подскажет», — смягчил Пюнкешти недвусмысленные слова жены. «Когда деньги получите», — поправилась Анна, поняв из последних слов мужа то, чего жилец даже не заметил. И в уголках губ у нее появлялась та самая черточка-улыбка, многообразное значение которой было известно только Тамашу.