И у них оставалось приятное ощущение, что и постоялец их выручает и они помогают человеку. «Да вы не бойтесь за него, он никогда не прогадает», — говаривал Доминич, когда кто-нибудь хвалил Пюнкешти, к которому приводили всех бездомных, будто он по крайней мере был директором ночлежного дома металлистов. «Бьемся за существование и за идею», — произносил Пюнкешти известную избитую фразу, но в его устах она звучала почему-то трогательно.
Меньше двух постояльцев у них никогда не бывало. Иногда же число их подскакивало до пяти-шести человек. И могло бы подскочить еще выше, если бы новый гость, явившись, не убеждался сам, что лечь тут можно разве только на потолке. Но и в этих случаях товарища оставляли переночевать: «Куда же идти на ночь глядя?..»
Покуда ребята Пюнкешти были маленькими, жильцы не причиняли особых забот. Пюнкешти и жена, так же как и в молодости, ловили каждую минуту, когда могли остаться одни, и были счастливы: вот как хорошо, когда, кроме них, нет никого в квартире.
Пюнкешти не умели отказывать людям, которые нуждались в них, и обойтись без них не могли. А поэтому очередной «хороший товарищ, которому некуда было деваться», так и оставался в качестве члена этой численно неопределенной семьи. И Тамаша и Анну занимали люди с такими различными судьбами, да и ребята любили постояльцев, которые возились с ними, рассказывали им всякие истории о том, о сем, и каждый субботний вечер приносили в подарок конфетки или игрушки.
Но вот подросла Пирошка, и родителям пришлось призадуматься. Результатом этих раздумий оказался кусок ситца, которым они занавесили альков. Через него вечером струился свет керосиновой лампы; за ним появлялась чья-то фантастически огромная тень; иногда слышалось тихое пенье какого-нибудь молодого жильца, а по ночам кашель, вздох и храп пожилого постояльца.
На этот раз на квартире у Пюнкешти стояли два молодых человека и одна собака. Один из них был Пишта, брат Маришки Хорват, которая жила в прислугах у Игнаца Селеши. Это был тот самый паренек, которого жена приказчика уговорила пойти добровольцем в армию, ибо ей хватило пяти недель страстной любви, объяснила ему, что по окончании войны он получит землю. Словом, это был тот семнадцатилетний парень, которому Дёрдь Новак сказал на улице Петерди: «Ты всегда был таким ослом, сынок?»
Вторым жильцом был двадцативосьмилетний Флориан Прокш, бывший некогда подмастерьем г-на Фицека. Он все говорил о своей несуществующей невесте, особенно в те дни, когда, стиснув зубы, отправлялся на одну из непристойных улиц и возвращался оттуда испуганный и грустный. Ночами, лежа в алькове на железной койке, Флориан воображал, будто Пирошка его невеста, будто он женится на ней. Об этом он еще никому не посмел рассказать, только каждое утро решал, что вечером непременно пригласит ее погулять и тогда окончательно договорится обо всем. Но с утра до вечера срок немалый. За это время сотня планов родится, девяносто девять из них умирает и остается только сотый, согласно которому Флориан переносил осуществление своего плана на следующий вечер. А сам терзался ревностью, подозрительно поглядывал на Пирошку и грубил ей.