— Питьевая вода — важнее еды, — объяснил Мартон. — Без пищи можно несколько недель прожить, а без питья только несколько дней.
«Несколько недель? С ума сошел!» — подумал Лайош, но говорить у него не было охоты.
Набрали хворосту. Возле ручья на полянке, где было чуть светлей, чем под деревьями, Тибор промыл Мартону рану и, низко склонившись, стал разглядывать ее. Повыше бедра алело пятно величиной с ладонь. Кристаллики соли засели, очевидно, глубоко и причиняли нестерпимый зуд.
— До утра рассосется, — утешил себя Мартон. — Только чесать нельзя. — Кончиками пальцев он задумчиво нащупывал на брюках дырочки, пробитые солью. — Дома и не заметили бы ничего, если б не… Жаль, что брюки были на мне… Кожа — та умнее, заживет… А вот брюки дырявыми останутся.
Завечерело. Чтобы не наделать пожара, мальчики перебрались на полянку к самому ручью. Запылал костер. Стало тепло, готовилась еда, ребята молча и самозабвенно крутили кукурузные початки, присматривая, чтобы не загорелись сухие прутики-вертела. Кукурузные зернышки румянились, чернели, потом тихо и целомудренно лопались и, раскрывшись, сияли улыбкой, белея, словно зубы на загорелом лице. И вот обед и ужин, и первое и второе блюдо — жаркое и гарнир пансиона бесплатного отдыха готовы. Ребята ели, дуя на початки, не выпуская их из рук. И времени не теряли, лишь изредка из набитых ртов слышалось отрывистое:
— Вкусно!
Увы, соли не было.
— Соль пошла не туда, куда надо! — И Петер указал на бедро Мартона.
Ребята посмеялись и смирились с тем, что соли нет. Еще усерднее работали челюстями. Даже к обглоданным кочерыжкам возвращались не раз, чтобы выгрызть из них оставшуюся мякоть. Потом напились воды из ручья. Чики таскал ее фляжками. Багряный отблеск костра мелькал на лицах, блики огня ложились на шуршавший кругом осенний лес; пурпурные листья клена пуще раскалились в сиянье пламени, будто хотели своим багрянцем придать уют, украсить их лесное пристанище, согреть мальчишек в стынущей ночи.
Стали делить виноград. Каждому досталось по две грозди. Одна оказалась лишней. Чики, деливший виноград, отдал ее Мартону и Тибору как «компенсацию за увечье». Мартон положил гроздь на рюкзак и сказал: «Потом…»
— Не знаете, сколько времени чешется соль под кожей? — спросил он вдруг.
Никто не знал.
Костер дышал теплом и навевал сон. Усталые и разморенные, ребята молчали. Шум леса, одиночество, неизвестность, редкий посвист какой-то птицы, далекие, странные, нечеловеческие голоса; тени на траве, на ветвях, на верхушках деревьев, причудливые раскаленные листья кленов и стлавшаяся кругом лесная тьма — все это тяжестью легло им на душу, но ни один не желал признаться в этом. Сон все больше отягощал веки. Ребята прилегли возле костра. Место было чужое, незнакомое, и мальчики то и дело просыпались. В полусне тревожно прислушивались к шороху леса; из-под полусмеженных ресниц глядели то на костер, то на тьму, которая со всех сторон смотрела на них в упор; потом снова погружались в глубокий, но короткий сон. Этот сон не сон длился долго. Стало еще свежей, и, как часто бывает такими вот октябрьскими ночами, высыпал иней. Сквозь редкие кроны деревьев нежданно блеснула луна; лучи ее вдоль и поперек прорезали широкие кружевные просеки между деревьями и кустами, а пространство между ветками заполнили дымящимся серебром.