Часовой тупо глядит на него и молчит как пень. Он уже знает, им сообщили во время краткого инструктажа, что батальонное начальство выделило для охраны особый вагон и что о «ревматизме» не может быть и речи.
После умывания подвезли к вагонам завтрак. В первые дни кормили вдоволь, да и еда была сносная. Солдаты высовывали из дверей новенькие котелки, и в них наливали из котлов походных кухонь дымящийся кофе. За раздачей кофе и хлеба наблюдал фельдфебель.
Солдаты знали, что их гонят на русский фронт, — об этом нетрудно было догадаться по названиям станций. Но спрашивали все-таки, куда их везут. Вдруг да фельдфебель, стоявший поближе к начальству, скажет что-нибудь.
— Господин фельдфебель, на какой фронт мы едем?
— Военная тайна, — звучит ответ.
А фельдфебель — важная птица. Ему не бросишь в глаза «Одурел!» Приходится ждать, пока кухня укатит к другому вагону, только тогда и отведешь душу.
Кое у кого из солдат сохранились еще и домашние припасы. Они вынимают их, вертят в руках, гладят. Потом садятся на пол, скрестив по-турецки ноги, либо на нары, свесив ноги. Дурной сон, волнение, связанное с близостью фронта, езда, возбуждающая аппетит у большинства людей, — все это заставляет солдат есть больше, чем обычно. И солдаты едят. Едят помногу. Запивают еду горячим черным кофе. Потом их размаривает, охватывает приятное чувство: на работу не ходить, о семье не заботиться, об одежде и обуви не беспокоиться.
— Живем: день да ночь — и сутки прочь! — восклицает один.
— Как-нибудь да будет! — вторит ему другой.
— Никогда не было так, чтоб не было никак, — слышится из угла вагона чей-то бас.
— …твою мать! — заключает первый, словно ставя на всем свою печать.
— А мне бы хоть три года так кататься, — говорит Шиманди. — Чем плохо?
— Надоест, сынок, — отвечает Дёрдь Новак.
— Нет, товарищ, не надоест.
Шиманди осторожно прогуливается между солдатами, усевшимися в два ряда. Он и сейчас описывает полукруги ногами, которые все еще не забыли про матросские брюки.
— Да садись ты, олух, чего мечешься, как вор на ярмарке! — кричит ему кто-то, вовсе не почитая свои слова за грубость.
Солдаты только теперь, утром, и забываются сладким сном. Думать пока не о чем. Что было, то сплыло. А что будет — того еще нет, да и почем знать, чего не знаешь. Вот они и спят до самого обеда. Дышат свежим прохладным воздухом, забегающим в вагон. У иных от удовольствия даже слюнки текут.
Снова станция. Обед. Кроме двоих или троих упрямцев, уже никто больше не ругается с охраной. «Нельзя так нельзя», — говорят с тем кажущимся пониманием, без которого даже самое короткое время нельзя было бы переносить бесчеловечность. Только одно никак не могут взять в толк: почему их маршевый батальон едет под охраной, а другие без охраны: «Ну, да начальству виднее!»