!
– О да! Конечно – понятные, как Господь Бог, как закон всемирного тяготения, как школы Берлитца[115] делают понятным французский для испанцев, а испанский – для англичан! Один офицер, явно уступавший остальным в «подкованности» и чувствовавший, что суть дискуссии от него ускользает, решил направить беседу в иное русло:
– Но вот кто кажется мне настоящим гением, так это Жан Кокто – это ведь он изобрёл импрессионизм, не так ли?
– Если угодно.
– И что бы там ни говорили, кубизм с дадаизмом тоже?
– Коль скажете…
– И ещё искусство-табак[116]? То, что пахнет как австрийская сигарета?
– Нет, вы ошибаетесь: Табак[117] – это не Жан Кокто, а Жан Кокти[118].
– Сдаётся, вы Кокто недолюбливаете.
– Вы заблуждаетесь, я очень тепло к нему отношусь. Это чрезвычайно занятный человек.
– Не он ли сказал про вас, что в тире вы обычно метите в хозяина заведения?
– Да, это был Кокто, но он опустил, что у меня все отделываются лёгким испугом, он же не щадит даже новобрачных[119]. Это вам не дырочки в стене, когда кто-то промажет.
Мой собеседник вновь решил сменить тему:
– Не хотел бы я оказаться в машине, когда вы за рулём: говорят, у вас такой темперамент…
Надо думать, он тут решил попробовать себя в жанре «кубистской» беседы, поскольку несколькими днями раньше я видел его выделывающим «бочки», «штопоры» и прочие «мёртвые петли» в сорока пяти метрах над землёй, после чего из кабины самолёта он спустился, лениво потягиваясь, как будто преспокойно выходил утром из спальни.
За этими его подвигами я наблюдал в компании моего друга Кристиана Да[120], вечно влюблённого и неустанно совершенствующего великую игру Любви, чьи шероховатости он сглаживает гудроном, – так вот, по его словам, бравый капитан Муляр каждый день в перерывах между бомбометанием пишет благоухающие бриллиантином письма на полторы сотни страниц, в которых изъясняется в любви к очаровательной актрисе Жоржетте-Жоржетте[121]. Сколько же противоречий таит сердце солдата!
Завершился обед нежным шоколадным кремом, и поскольку никто не отважился сесть со мной в машину, я решил вернуться в Канны в одиночестве. По дороге я размышлял о том, как удалась бы моя жизнь, сделайся я морским офицером!
Моя Королева, Возлюбленная, моя жена или любовница – как вам будет угодно – дожидалась меня в номере, похоже, ещё не ложившись: впрочем, ожидание, казалось, ничуть её не раздосадовало. Я извинился и рассказал ей про обед с авиаторами: она принялась расспрашивать меня о собравшихся.
– Они были само очарование, – ответил я, – и уж точно презирали меня не больше, чем друг друга. Воспитаны эти люди не в пример лучше художников – или лучше владеют собой, умело скрывая своё отвращение или вожделение.