Только он, вожак, не имел права быть бездумным. Впереди уходила, таяла невидимая, ему одному известная тропа. Впрочем, эта была даже не тропа — ее отчетливо не увидишь, — это был извечный путь его рода, путь на водопой, к тому роднику в прохладной балке с четырьмя древними ольхами, узорчатым папоротником на дне ярка и бархатными лопухами по некрутому его сбегу.
Да, пусть нет в яви этой тропы, отчетливых следов копыт тех, что жмутся сейчас в кустах орешника, и следов их древних предков, владык леса — земля тщательно укрывает ее ромашками, колокольчиками, хвощом, лютиком, брусникой, медуницей, — у него были свои приметы этого пути: он водил здесь стадо не один год. Два раза в сутки: до восхода солнца, на изломе ночи, и вечером, когда заря угаснет и словно бы нехотя сползет с неба в неведомую пропасть за горизонтом. Так было заведено не им, вожаком, — тысячелетним круговоротом природы, его предками, верно более могучими, мудрыми и сильными.
За рядком елок, смутно проступавшим в утренней синеве, всегда возникала, как неожиданность, круглая полянка, окаймленная ровными, на подбор, березками. Поляна вся в цветах: на ней неумолчный пчелиный гул, словно сюда опустился рой пчел. Потом вставало мелколесье: светлой зеленью отливали стволы поджарых осинок, красноталом рдели хрупкие ветки кустарниковых березок, в клейких листьях, будто в осколках стекла, дробилось солнце, и над всем витал дурманящий дух травы и листьев. Дух этот входил в могучие легкие вожака, кажется, проникал через шерсть, кожу, возбуждал и бодрил, и тогда он, вожак, клал на ходу бородатую свою голову на мягкий, ответно вздрагивающий круп подвернувшейся коровы. И в этом порыве властелина сливались и ласка, и нежность, и отдаленное сознание вины за свою прежнюю жестокость и строгость. А то и снисходил — незло тыкал влажными губами зазевавшегося сосунка или поддевал рогами, тоже незлобиво, хотя и с напускной строгостью, двухгодка-бычка, слишком откровенно заигрывавшего с молодыми лосихами.
Дальше открывался небольшой взгорбок, совсем пустячный, еле приметный. Шесть старых, кривых, темностволых черемух, знакомых вожаку еще с той давней поры, когда он был теленком-сосунком, обступали продолговатую поляну. Кроны их переплелись, внизу, под зеленой крышей, всегда стоял черемушный запах: днем — разомлело-горьковатый, резкий; утром, на заре, — пряно-бодрящий. Стадо останавливалось здесь, резвились молодые бычки, раздували ноздри самки, прядали ушами. Но для него это место имело особый смысл. А дальше…
Неужели и сейчас то видение не растворилось, не исчезло, подобно текучей сини ночи, линяющей и отступающей на глазах перед неодолимой силой света и солнца? Неужели он приведет стадо, и там, дальше, сразу за памятным местом, видение встанет вновь перед ним, перед стадом, как встало впервые вчера вечером? Смятение и тот неожиданный острый и сильный страх, какого он, вожак, никогда не испытывал, холодком растеклись по позвоночнику и по ногам к копытам. Что это — видение или стена? Он отчетливо, несмотря на сумерки — вечерняя заря сползла за макушки деревьев и светилась тускло-лимонной жиденькой полоской, — различал впереди, за той преградой, знакомый силуэт еловой рощи, будто это силуэт его отца, необыкновенно большого, вздыбившегося, как тогда в бою, застывшего с гордо вскинутой головой… И выходит, какая же это стена, коль дальше ему видится такое привычное?.. Но почему же он напоролся грудью на странное, тонкое, почти невидимое препятствие? Сначала ему показалось — паутина, хотя и удивительно сотканная, и он ринулся, надеясь порвать, разметать ее. Но тут же в грудь ему словно бы внезапно из тьмы ночи вонзили стрелу — боль отдалась ударом в сердце, и он дернулся, оседая на зад, пугая шарахнувшееся стадо. И в то же мгновение понял, что, так рванувшись, он причинил себе бо́льшее зло — поранился: алая, густая струйка теплой крови потекла из прорванной кожи на грудине. Но еще поразительнее оказалось другое: незнакомым звоном отозвалась паутина…