На их счету была уже не одна такая операция.
Снег скрипит под ногами.
Они расстались в Мельне. Скиба отправился в свою деревню. Счастливчик! До его дома идти неполных два километра, не то что Зенеку — шестнадцать! Их нужно пройти до рассвета. Никто не должен заметить, что его ночью не было в деревне. Для людей он по-прежнему должен оставаться хромым придурком…
Хотя, наверное, так не подумал о нем Эрнест Крамер, когда парень ударил его меж глаз. Тучный староста стал медленно падать лицом вперед, и Зенеку пришлось отскочить в сторону, чтобы кровь, хлынувшая из раны, не залила его сапог.
А в деревне все твердят: хромой придурок… С того дня, как жаткой ему размозжило ногу. Когда это было? Ему казалось, что уже очень давно. Он успел забыть, как люди ходят на здоровых ногах…
Ходил на больной, да еще как! Шестнадцать километров за ночь по сыпучему снегу.
А ведь раньше он почти совсем не ходил, избегал людей.
Он начал ходить во время войны, когда пришли немцы.
О войне говорили и раньше. По-разному говорили. Те, что помоложе и погорячее, утверждали, что Гитлер не отважится напасть на Польшу. Польша — это мощная держава. Люди постарше, которые в жизни видели всякое, а особенно те, кто в прошлую войну был в немецкой неволе, думали иначе.
Первым предвестием войны стала реквизиция лошадей для армии. Лошадей забрали самых лучших, крестьянам вручили расписки.
Мудрые старики качали головами: не так уж сильна наша Польша, если хочет на крестьянских лошадях выиграть войну.
Затем пришли повестки резервистам. Призвали восемнадцать человек, в том числе и Антека Станкевича, двоюродного брата Зенека, который только в прошлом году вернулся из армии. Он зашел попрощаться. Они обнялись, и Антек сказал:
— Счастливый ты, Зенек, тебя никогда не возьмут!
У Зенека яростью вспыхнули глаза. Счастливый? Потому что хромой? Он ничего не ответил Антеку.
Люди выходили докашивать остатки овса и ячменя. Они делали то, что испокон веков делалось на этой земле, но не чувствовалось той радости, какая царила всегда при уборке урожая — результата годичного труда. В воздухе угрозой висела война.
Затем по деревне разнеслась весть: мобилизация!
На доске перед хатой старосты и в магазине вывесили красные, издалека видные листы бумаги, кричавшие большими черными буквами: «Мобилизация!»
Резервисты собирались вяло.
— Может быть, все еще уладится, — успокаивали они друг друга, — и не придется бросать на произвол судьбы хозяйство, имущество, баб…
Хромой наблюдал за всей этой суетой, видел плачущих женщин и детишек, пришедших на станцию проводить резервистов. Среди них он чувствовал себя посторонним и одиноким. «Меня это не касается, — упорно твердил он себе. — Меня никто не возьмет!»