— Что вас привело сюда, господин Хуснутдинов?
— Меня преследуют казаки!
Из соседней комнаты послышался звонкий голос молодой женщины:
— Петя, кто там?
— Не беспокойся, Танюша, это ко мне, — мягко, придя в себя, сказал хозяин. — Идите сюда, господин Хуснутдинов! — И потянул Хисматуллу за рукав шинели, втолкнул в набитый шубами, полушубками, пиджаками шкаф за круглой кирпичной печью.
Лишь через несколько минут, отдышавшись, Хисматулла ахнул: «Откуда он знает меня? Похоже, я сам себя посадил в ловушку». Но размышлять помешали удары прикладом винтовки в дверь.
— Отворяй!
— Чей это дом?
Хозяин мерными шагами вышел в сени, отодвинул взвизгнувший засов. Дверь на этот раз скрипнула. Хисматулла затаил дыхание.
— Это дом управляющего заводом господина Лапенкова. Я его зять, Касьянов Петр Тимофеевич! С кем имею честь?
— Ротмистр Грязнов. Рад познакомиться с вами, Петр Тимофеевич!..
Прильнув глазом к щелке, Хисматулла увидел красивую женщину, в капоте до пят, с распущенными волосами цвета спелой ржи.
— Кто там, Петя? Господи, что за время!.. Говорила я, что надо уехать в Петербург!
— Не волнуйся, Танюша, — успокоил ее Петр Тимофеевич. — А в Петербурге еще хуже, не сомневаюсь…
Грязнов звякнул шпорами, сказал глубоким офицерским баритоном:
— Пардон, мадам! Война! Не до приличий! Вот и вламываемся в ваш дом! Ищем одного большевика! Видимо, убежал через огород… А мне, Петр Тимофеевич, о вас много лестного говорил полковник Антонов, хотя не скрою, что он слегка на вас обижен…
— Почему? — искренне изумился Касьянов.
— А не поехали на Миасский золотой прииск.
— Там и без меня есть крупные, дипломированные инженеры. У меня здесь жена, ребенок…
— Но с большевиками вы, Петр Тимофеевич, работали?
— Заставили! Пригрозили расстрелом!
— Странный вы, ох странный, Петр Тимофеевич!.. Пардон, мадам!.. — На улице затрещали выстрелы. — Кажется, это пристрелили того красного разбойника, хе-хе!.. Прошу покорнейше извинить.
Мелодично зазвенели шпоры, дверь хлопнула.
На ослабевших, подкашивающихся ногах Касьянов прошел, шатаясь, мимо жены, рухнул на колени перед киотом с неугасимой лампадой тяжелого золотистого стекла, осенил себя крестом.
— Прости, господи, мои прегрешения!
И склонился в земном поклоне.