После ухода Федора Григорьевича дед ловил руку мальчика, вталкивал комочек: сахарок в бумажке. Глядел виновато. Винился перед внуком, казнил себя: умирает, оставляет парнишку без ремесла в руках, без защиты. Винился перед дочерью, чья жизнь с милым слесаренком Ваней Пановым была недолговечней радуги в ветреный день, и теперь возле чужого мужика не слаще, выходит с рыбаками проверять невода, тянет полотно сети своими тонкими, слабыми для такой работы руками, будто вытягивает за ботву огромный, глубоко под водой растущий клубень; затем сидит без сил на песке и глядит, как волны катают свернутый в трубку невод, трут, смывают ил и рыбью чешую.
Юрий Иванович начинал прощаться; гуще становился снег за окном, в больничке темнело. Мужик, сосед деда, глядел в окно, там в пелене исчезали шапки кладбищенских сосен. Дед поворачивался на кровати, тянулся лицом за уходящим внуком.
Он шел в другую мужскую палату за Калерией Петровной. Здоровался за руку с ее отцом, бывшим до болезни лесничим. Рассказывали, он любил, чтобы за ним на охоте носили ружье, поносишь, так проси леса хоть на две избы. Лесничий первым подхватывал его руку, благодарил за посещение, довольный случаем уязвить соседа, кассира черемискинского совхоза, бобыля, к которому не ходили и который дразнил лесничего, видом барина, шуточками вроде «крупных нет, а мелкие по рубашке ползают». Лесничий был человеком без содержания, как позже понял Юрий Иванович; в больничке наедине с собой лесничий скучал и поминутно занимался своими усами, вздувая их или трогая пальцем, это бессмысленное движение успокаивало его, так успокаивается женщина, коснувшись руками головы, пусть жест ничегошеньки не меняет в прическе. На его тумбочке, застеленной крахмальной салфеткой, лежали яблоки, лежала книга, тяжелая, как шкатулка, и открывал ее мальчик, как шкатулку, отводя тяжелую обложку с выдавленным медальоном. Распахивался яркий фронтиспис, красавица в малиновом бархатном платье, сама как большой цветок. Движение рукой — новая иллюстрация под матовым листом папиросной бумаги. Юрий Иванович легонько дунет на лист, он затрепещет, зазвенит, и обнажится край летнего луга. Тут же на тумбочке Юрий Иванович впервые увидел подстаканник. Стакан с хорошим, винно-красного цвета чаем горел вставленный как в фонарь в серебряную резную посудинку на ножках-шариках.
Так прожил он до середины зимы, с утра с радостным трепетом ожидая, как пойдут они с Калерией Петровной берегом пруда, правя на черневшие в снегах тополя, посаженные в тридцатых годах Федором Григорьевичем, как заговорят с рыбаком, снимут варежки и потрогают красный лоскуток задубевшего на морозе окунька. Для девушки также радостны были эти полчаса в отдалении от всего, что содержало тяготы ее жизни: впереди больничка, позади душная школа с ее учительской, с начетчиком-директором, и дом с заботами, ведь они в ту зиму жили семейно с Лохматым. Юрий Иванович был счастлив и верил в дедово выздоровление. Полнота первого чувства делала его слепым. И во снах он видел улыбку Калерии Петровны, колечки легких волос на шее.