И пыль, пыль… она лежит толстым слоем, она такая густая и мягкая, что я загребаю её ногами, как палую листву.
Здесь много лет никто не ходил. Ни тот «SERGEY G», который отвечал на письма Вероники Игоревны, ни она сама.
Меня охватывает разочарование.
— Чел, я не знаю. «Это» какой-нибудь борщ в невесомости? У него комплексы, что он не настоящая планета?
— Горячо. Очень горячо, — подсказываю я, и воздуховоды эхом разносят мой голос по зданию. — Только планета настоящая. Далёкая. Одинокая. Красивая.
— Мне все перебирать? Я даже названий не помню.
— Плутон!!!
Я добавляю в голос театрального пафоса, но Диана не выказывает и толики восторга и лишь скептически смотрит на меня.
— Чел, это тупейшая загадка.
— У него комплексы, типа, его разжаловали из планет в карликовые планеты.
— Мегатупейшая.
— Планета с комплексом неполноценности. Разве не смешно? Красивая, одинокая. С комплексами.
— Чего красивого в Плутоне? Это булыжник.
— «Чего красивого»? «Чего красивого»???
Бухтя так друг на друга, мы выходим в коридор и вновь осматриваем стены. Ближе к пандусу обнаруживается закуток, из которого тянется наверх узкая металлическая лестница. Она крутая, неуютная — того гляди упадёшь или споткнёшься, — она страшно гремит под ногами и заканчивается железной дверью с окошком. За ним виднеется своеобразный перекрёсток, и витает в воздухе приторный аромат.
Ладан.
Меня обдаёт страхом, как холодной-холодной водой; усталость сходит на нет.
— Ты чувствуешь? — Голос у Дианы дрожит, она стискивает мою руку.
Я спрашиваю зачем-то:
— Твоя мама? — Челюсть сводит, и пара слов звучит приглушённо, сквозь зубы.
— Это не она. — Диана качает головой, не отпуская меня, и толкает железную дверь. — Не она. Не она!..
Ревут петли, нос забивает аромат ладана. Мы минуем «перекрёсток», сворачиваем раз, другой и выскакиваем в светлый коридор, наполненный вечерним солнцем.
Диана резко останавливается.
Сердце колотится уже не в груди, а в основании черепа; желудок будто стягивает колючей проволокой.
Я тоже замер — боюсь подойти к Диане и увидеть. Боюсь дышать — запах ладана настолько тяжёл, плотен, что меня вот-вот вырвет.
— Чел? Чел?!
Эхо, полное страха и отчаяния, разносится по зданию шипящей многоголосицей.
Я с трудом отлепляю кроссовок от бетона и делаю шаг.
Откуда-то спереди пробивается закат. В его свете на полу — не к месту, ни Богу свечка ни черту кочерга, — валяется красная женская сумка.
Она выглядит здесь лишней, чужой — инородное тело, которое неведомыми ветром занесло в коридор.
Из сумки высыпались вещи, будто внутренности из распоротого живота; сквозь слой пыли проступает отпечаток руки на искусственной коже.