— Эти «штуки» зовутся «калитками».
— Да, так… можно?
Плохо соображая, где ценник и сколько стоят пирожки, я нахожу и неловко протягиваю сотню.
— С какой начинкой?
— Да… всё равно. Любую.
Взгляд у кассира делается такой, будто его пытают.
— Ты, наверное, думаешь, эти штуки — так, ерунда? Вроде беляша под водку?
Я нервно прыскаю.
— Нет?.. Что вы… нет!
— И хозяин этого заведения — какой-то делюга…
— Вовсе нет!
— А может, у него из поколения в поколение передают рецепты этих калиток? Может, когда здесь гудели заводы, все работники стояли к нему в очередь за этими калитками? — Кассир надевает на руку прозрачный целлофановый пакет, достаёт одну калитку, осматривает. — А теперь это никому не нужный район, на никому не нужной улице, в никому не нужном городе, где никому не нужны эти калитки, хотя, может быть, это очень вкусные калитки. Может быть, их пекла ещё его бабушка. — Он свободной рукой достаёт из-под стола бумажный пакет и продувает, чтобы придать объём, швыряет внутрь калитку. — А до бабушки — его прабабушка. По старинному рецепту, который можно найти в книге английского путешественника XVII века. Может быть, детей у делюги нет, и этот рецепт уйдёт вместе с ним, и больше эти калитки ты никогда не попробуешь. Другие, может, будут… — Кассир шлёпает передо мной пакет и отсчитывает сдачу. — А вот таких, по этому рецеп-кх-а-а…
Гортанный кашель обрывает его на полуслове. Давясь в приступе бронхита, кассир качает головой и уходит в подсобку. Одинокая калитка обжигает мою руку через бумажный пакет — обжигает так, словно ладонь окунули в кипящее масло.
Повар заканчивает уборку и терпеливо ждёт, пока я выйду. Он запирает за мной дверь на засовчик и поворачивает табличку с часами работы (чёрные цифры на белом) обратной стороной, отчего получается фатальное сочетание текста таблички с текстом неоновой вывески:
* * *
По голубой проталине неба дрейфуют тяжёлые, как атомные крейсеры, облака. Иногда они закрывают солнце, отчего холодает, и я жалею, что надел вместо нормальной куртки балахон с Губкой-Бобом. Иногда весеннее солнце прорывается, и верхушки растрёпанного леса за городом загораются рыжим пламенем — будто свечи. Тогда через улицу протягиваются ярко-жёлтые полосы, на стенах набухают смоляные тени. Длится это минут десять. Затем гурьбой наползают новые тучи, и свет тускнеет, бледнеют очертания, и на глаза будто надевают синевато-холодный фильтр. Будто цвета и краски стекают с неба и домов, обнажая безликий, бесшовный мир.
«Мир Дианы», — ловлю я себя на мысли и тут же вздрагиваю от далёкого визга, который сумрачным эхом проносится над крышами. Ноги сами несут меня прочь от звука — на первую же улицу, где мелькают прохожие.