Никого.
Передо мной скрывается в полумраке деревянная лестница на чердак. За ней белеет дверь ванной, правее колышется полосатая занавеска в комнату Дианы — вернее в часть коридора, которую тканью отгородили под комнату. Если пройти насквозь и отпереть тяжёлый хромированный замок, попадаешь в спальню Вероники Игоревны.
Легко и просто.
Под ногами хрустят осколки. В голове вспыхивает далёкое — словно десятилетнее — воспоминание: дыра в окне, булыжник, Валентин, звонок коллекторов. Я шарю рукой по стене, но вместо выключателя нащупываю тугую полоску скотча. Под ним чернеет надпись маркером (стикер жёлтый, как подсолнух): «Мам! Не трогай под страхом медленной и мучительной смерти!».
Когда Вероника Игоревна вернулась из пустыни, эти кнопки в прихожих, что у нас дома, что здесь, превратились для обеих Фролковых в поле боя. Диана больше не гасила свет — даже ночью, будто опасалась, что мама заблудится по дороге из туалета. Вероника Игоревна злилась и всё вырубала, батя бухтел насчёт электричества, но Диана заклеивала выключатель опять, подмечая, мол, некая дамочка уже потратила все деньги на «секту идолопоклонников».
Подобные стычки начались ещё при мне и, уверен, тянулись до нынешнего исчезновения Вероники Игоревны. Помню, я легко угадывал, кто недавно пришёл: если в прихожей царствовали сумерки — Вероника Игоревна, если лампа — Диана.
Я поддеваю ногтем скотч, и он отделяется с тихим скрипом.
У вас никогда не зудит в пальцах от странного желания поскрести и поотдирать всё, что плохо приклеено? Этикетки с бутылок, наклейки с яблок, катышки с шарфа?
Коваль обычно говорит, что мне не хватает секса. «Google» утверждает, что моя душа стремится к совершенству, к идеальной чистоте и гладкости.
Не знаю.
Мне тупо нравится отдирать.
Я оставляю скотч в покое и поворачиваюсь к прихожей-гостиной. В глаза бросается ещё один знакомец: красный аппарат с дисковым номеронабирателем. Не припомню, чтобы Вероника Игоревна хоть раз брала трубку, когда звонил городской телефон. Трели пульсирующим эхом расходились по комнатам, посуда на кухне дребезжала, в голове дребезжало, а он верещал и верещал, пока Диана со словами «ма-амм, ну сколько можно!» не отвечала.
Я снимаю пыльную трубку и слушаю гудок, протяжный и печальный. Под ложечкой посасывает от желания позвонить.
Кому?
Трубка с тихим стуком ложится на рожки, я прохожу вглубь прихожей.
Громоздятся картонные коробки, дремлет мебель под снежно-белой тканью — аккуратно упакованная, аккуратно проштампованная жизнь. Словно дом окутало простынями-призраками, простынями, в которых путаешься, простынями, которые укрывают тебя и душат с мягким шорохом, с едва различимым шёпотом: спи, спи, спи…