Распахнулась дверь самой большой избы, ступеньки которой выводили прямо на местную площадь, и оттуда кубарем выкатился седобородый дед. За ним спустился крепкий мужик, одетый в добротные кожаные доспехи со стальными пластинами на груди. Мужик ступил на грязную землю и с ходу всадил в рёбра старика носок башмака.
— Где остальные!? — злобно закричал он, когда старик согнулся пополам. — Не ври мне, старый пень! Я знаю, ты врёшь! Где ещё трое!? Где вы их прячете!?
Под одобрительный смех тех двоих, что стояли в плотном дымном облаке, он принялся обрабатывать бедного дедка ногами до тех пор, пока тот не отключился. Тело расслабилось, а седая голова безвольно опала на мокрую грязь.
— Где его женщина? — обратился мужик в доспехах к тому, кто махал кадилом. — Быстрее! Времени мало!
— Вон она, — гнусаво ответил тот и указал пальцем на кого-то из коленопреклонённых людей в плотной группе.
— Сюда её!
Двое весельчаков стремглав бросились выполнять указание и вырвали из толпы дородную бабу. Она не успевала передвигаться с такой же скоростью, и им пришлось волочь её за собой.
— Быстро говори, где ещё трое! — закричал мужик, когда женщину поставили перед ним на колени. — Говори, кобыла! У меня нет времени на твои причитания!
Но женщина молчала. Со своего места я видел затылок, укрытый мокрым платком, и не видел лица. Но зато видел лицо главаря. Он недовольно скривился и ударил женщину кулаком по лицу. Она повалилась на бок, и он добавил ногой.
— Святой отец, она не понимает по-хорошему, — сквозь зубы процедил он. — Объясни ей, что Фласэз милосердный требует смирения от каждого. И беспрекословного подчинения его воле. И сделай это побыстрее, пока небо не прояснилось.
Я рассмотрел, как носивший мантию, человек недобро прищурился, сделал глубокий вдох и подул на уголёк. Затем задержал дыхание, взмахнул кадилом пару раз, уплотняя дымное облако, и решительно направился к женщине.
А я почувствовал, как заскрипели мои зубы. Теперь я не только понял, что происходит, но и поверил в это. Я это принял. Прямо на моих глазах самые настоящие подонки — они же простые работорговцы — собирались выкрасть величайшую ценность этого мира — детей. И совершали это не испытывая никаких угрызений совести.
Но я не мог понять одного: почему жители не сопротивляются? Здесь, прямо на площади, их никак не меньше пяти десятков. Они этих мразей легко задавят массой. Их же всего шестеро, если считать жреца. Встали, стряхнули оцепенение, разогнали страх и десятком злобных челюстей вцепились в горло каждому. Вырвали кадыки, перекусили сонные артерии, пустили кровь, разорвали на куски. Ведь их детей прямо на глазах кидают в клетку. Как они могут бездействовать? Как могут оставаться такими пассивными?