– Я попробую разузнать. Хотя для тебя лучше, если он сгинул. На что живешь?
– Как муж пропал, шила паруса, потом перебралась в Лондон искать его, нанималась на поденную работу. Раз в год в монастыре у собора Святого Павла стираю простыни. Сестры хвалили меня, сказали, что дадут тюфяк на чердаке, только они с детьми не пускают.
Вот оно, церковное милосердие, ему не впервой такое слышать.
– Незачем тебе гнуть спину на этих ханжей. Будешь жить тут. Работа найдется. В доме хватает народу, сама видишь, я строюсь.
Она порядочная женщина, думает он, раз не обратилась к самому очевидному способу заработать, хотя, выйди она на улицу, отбою не будет.
– Мне сказали, ты хочешь научиться грамоте, чтобы читать Писание.
– Я сошлась тут с женщинами, они отвели меня в подвал в Бродгейте, который называют ночной школой. Я и раньше знала про Ноя, волхвов и Авраама, а вот про апостола Павла услыхала впервые. На ферме у нас жили домовые, они сквашивали молоко и вызывали грозу, но мне сказали, они нехристи. И все равно зря мы там не остались. Отцу не давалась городская работа.
Хелен не сводит с детей тревожных глаз. Малыши сползли со скамейки и приковыляли к стене, где на их глазах рождается рисунок; каждый шажок заставляет Хелен обмирать от страха. Юный немец, которого Ганс приставил к несложным работам, поворачивает рисунок – по-английски он не говорит – показать, чем занимается. Видишь, роза. Три льва, смотри, прыгают. Две черные птицы.
– Красный! – вопит малыш постарше.
– Она знает цвета, – поясняет зардевшаяся от гордости Хелен. – А еще считает до трех.
На месте, где раньше был герб Вулси, красуется его собственный, недавно пожалованный: три вздыбленных золотых льва на лазурном поле, на поясе червленая роза с зелеными шипами между двумя корнуольскими галками.
– Смотри, Хелен, – говорит он, – эти черные птицы – эмблема Вулси. – Он смеется. – А ведь многие надеялись никогда больше их не увидеть!
– Среди наших не все вас понимают.
– Ты про тех, из ночной школы?
– Они говорят: как может кто-то держаться евангельской веры и любить такого человека?
– Мне никогда не была по душе его заносчивость, ежедневные процессии, роскошь. Однако от основания Англии никто не служил ей с большим рвением. А когда его милость приближал тебя, – добавляет он грустно, – то становился так прост, так любезен… Хелен, переберешься сегодня?
Он думает о монахинях, которые стирают простыни раз в год. Воображает потрясенное лицо кардинала. Прачки следовали за его милостью, как шлюхи за армейским обозом, разгоряченные от ежечасных трудов. В Йоркском дворце стояла ванна высотой в человеческий рост, а комнату на голландский манер согревала печь. Сколько раз ему приходилось говорить о делах с распаренной кардинальской головой, торчащей из горячей воды. Ванну забрал Генрих и теперь плещется в ней с избранными друзьями, которые покорно терпят, если господину захочется от души макнуть их в воду.