– Граф хотел дать мне совет?
– Да, но я забыл какой. – Тейтш задумался. – Ах да. – Брови слуги разошлись. – Не дайте себя убить.
Около трех часов пополудни весть об отставке Неккера долетает до Пале-Рояля. Репутация тихого швейцарского финансиста росла с невероятной быстротой, особенно на прошлой неделе, когда его отставка казалась неминуемой.
Такое впечатление, что все парижане высыпали на улицу подышать: валят по одуряющей жаре вдоль улиц и площадей, в направлении публичных садов с их каштановыми аллеями – тех садов, что открыл народу герцог Орлеанский. Цена на хлеб выросла. Иностранные войска стоят лагерем под Парижем. Порядок остался в прошлом, закон позабыт. Французские гвардейцы перешли на сторону трудящегося класса. Все, кто прятался в задних комнатах, вышли на свет божий. На их бледных суровых лицах – затаенные мечты о повешениях, публичных пытках, окончательных и бесповоротных шагах. И солнце, словно рана, палящее тропическое око.
И под этим оком вино льется рекой, вспыхивают и разгораются ссоры. Парикмахеры и писари, подмастерья всех мастей, рабочие сцены, мелкие лавочники, пивовары, торговцы мануфактурой, дубильщики и грузчики, точильщики ножей, кучера и проститутки – все, кто выжил после Титонвиля. Толпу мотает взад-вперед, сотрясает слухами и предчувствиями, но она всегда возвращается на прежнее место. И тут начинают бить часы.
До этого мгновения все было шуткой, петушиными боями, сражениями на кулачках. В толпе много женщин и детей. Улицы смердят. Почему двор медлит, не желая принимать политических решений? По этим улицам народ легко загнать во дворы, словно свиней, и там их порубят на куски немцы на лошадях. Нам что, ждать, когда это случится? Неужто король осквернит день воскресный? Завтра праздник, люди могут умереть в назначенное время. Часы перестают бить. Все знают, это час распятия. Лучше, чтобы один человек умер за людей. В тысяча семьсот пятьдесят седьмом, еще до нашего рождения, некто Дамьен ранил предыдущего короля перочинным ножиком. О его казни до сих пор ходят слухи, день всеобщего увеселения, праздник невыносимой боли. Прошло тридцать два года, и ученики палачей не прочь отметить кровавую годовщину.
И в этих декорациях Камиль совершает стремительный рывок в историю. Он стоял в дверях кафе «Фуа», разгоряченный, восторженный и слегка напуганный напирающей толпой. Кто-то сзади сказал, что он мог бы к ней обратиться, и на порог выволокли стол. На мгновение у Камиля закружилась голова. Он прислонился к столу, тела напирали со всех сторон. Интересно, д’Антон страдал похмельем? Что заставило его не спать всю ночь? Ему хотелось оказаться в тихой и темной комнате одному, но, как сказал д’Антон, в горизонтальном положении. Сердце выпрыгивало из груди. Ел он сегодня что-нибудь? Кажется, нет. Камиль чувствовал, что потонет в едких испарениях пота, нищеты и страха.