Ему показалось, что стул накренился. Не хватало еще свалиться, и тогда люди скажут, что он вечно падает со стульев. Кто-то придержал стул за спинку, возвращая ему равновесие. Обычный стул с плетеным сиденьем. Жорж-Жак продавил бы такое насквозь.
Теперь Камиль вознесся над толпой на головокружительную высоту. Зловонный ветерок задувал из садов. Прошло еще пятнадцать секунд. Он различил отдельные лица и от удивления сморгнул. Одно слово, подумал он. В толпе были полицейские, их шпики и осведомители, которые неделями следили за ним, – коллеги и сообщники тех, кого несколько дней назад толпа окружила и избила, а потом едва не утопила в фонтанах. Но теперь пришло время убивать, у его ног стояли вооруженные люди. От испуга он начал говорить.
Камиль указал на полицейских в толпе и заявил, что бросает им вызов: подойти ближе и пристрелить его или взять живым. Он призывает толпу к вооруженному восстанию, к тому, чтобы превратить город в поле битвы. К четырем минутам четвертого за ним уже числится длинный список преступлений, караемых смертной казнью, и, если толпа позволит полиции схватить его, ему конец и никто не спросит, какое наказание полагается за это по закону. Впрочем, если его попытаются схватить, он точно убьет одного полицейского, а затем выстрелит в себя, надеясь на скорую смерть. А после свершится революция. Чтобы принять это решение, ему хватает доли секунды, вплетенной между фраз, которые он произносит. На часах пять минут четвертого. Форма фраз больше не имеет значения, что-то происходит прямо под ним, земля разверзается. Чего хочет толпа? Реветь. Какова ее цель? Нет вразумительного ответа. Спроси ее: толпа проревет в ответ. Кто эти люди? У них нет имен. Толпа хочет раздаться вширь, окружить, сплотить, смешать, пролаять одной глоткой. Не окажись он здесь, все равно сгинул бы между страницами собственных писем. Если он переживет этот день – отсрочит смерть, – то непременно его опишет, жизнь, что питает сочинительство, сочинительство, что пробуждает жизнь, и ему уже страшно, что он не сумеет передать этот зной, зеленые листья каштанов, духоту, пыль, запах крови и веселую свирепость слушателей. Это будет путешествие в гиперболу, одиссея в дурновкусие. Крики, стоны, кровожадные возгласы вьются вокруг его головы, алое облако, новая разреженная стихия, в которой он парит. На миг Камиль подносит руку к лицу, трогая след на губе, оставленный графским кольцом, словно хочет убедиться, что все еще пребывает в прежнем теле, в родной плоти.
Полиция получила отпор. Несколько дней назад на этом самом месте он сказал: «Зверь в западне, прикончим его». Он имел в виду зверя старого режима, освобождение от гнета, под которым прожил всю жизнь. Теперь перед ним другой зверь – толпа. У нее нет души, нет совести, только лапы, когти и зубы. Он вспоминает, как пес мсье Сольса на Плас-д’Арм срывается с места посреди дремотного полдня. Ему три года, он высовывается из окна и видит, как пес подкидывает крысу в воздух и сворачивает ей шею. Сегодня никто не оттащит его от окна, не возьмет собаку на цепь и не отведет домой. Поэтому он обращается к толпе, подавшись вперед, вытянув руку, растопырив ладонь, очаровывая, убеждая, маня. Он потерял один пистолет, не помнит где, и ему все равно. Кровь застывает в его жилах, словно мрамор. Он намерен жить вечно.