Мне очень жалко дядю Андреса, которого убили ополченцы, потомушто он никому зла не делал, но когда мы вернемся, они за все заплатят, и мы убьем их всех, потомушто они обжираются покуда вы помираете с голоду, как написала мне сестра, что когда женщины пошли к алькальду просить хлеба, этот гад обозвал их фашистами а у самого хлеба вдоволь и из отборной притом пшеницы.
Раз уж о том зашла речь, скажу еще, что сестра моя Андреа написала, что о прошлом годе у брата моего двоюродного Косме, как и у вас, забрали 9 фанег[63]пшеницы. В следующий раз если придут, отдубасьте их хорошенько, потому это зерно нелегко мне далось, а у нас в Республике кто не работает, тот да не ест или пусть здесь с нами вместе ее защищает, потомушто надо вовсе совесть потерять, чтобы сына посылать на бойню, а отца с матерью морить голодом.
Пато возвращает письмо капитану, а тот гасит фонарик. Они встают.
– Поверить не могу… – в смятении начинает девушка.
– Да ладно, – прерывает ее капитан. – Я не собираюсь это обсуждать. Правда не собираюсь. Просто хотел, чтобы ты это прочла.
– Зачем?
– Есть письма, которые надо прочесть… Впрочем, едва ли оно прошло бы цензуру.
Долгое молчание.
– Дело в том, что правда не всегда революционна, – спустя мгновение добавляет Баскуньяна.
– Я уверена, они будут храбро драться, – только и может вымолвить она.
Ей кажется, что в ответ Баскуньяна издает какой-то негромкий, приглушенный смешок, но она в этом не уверена.
– По крайней мере, достаточно храбро, чтобы сохранить лицо. Я постараюсь, чтобы они смогли это сделать. А потом…
Он снова умолкает, и Пато смотрит на его силуэт в темноте:
– Что потом?
– Вполне очевидное: генштаб сообщит, что во время нашего продолжающегося наступления на Эбро части, расположенные в секторе Кастельетс-дель-Сегре, осуществили тактический маневр и, нанеся противнику серьезные потери, отошли на заранее подготовленные позиции…
На этот раз молчание еще дольше. И когда уже кажется, что Баскуньяна ничего больше не скажет, он произносит:
– Я надеюсь, что в следующий раз мы встретимся уже на том берегу реки.
Ночь уже окончательно вступила в свои права – не видно ни высоты, ни кладбища. Темные силуэты движутся по Рамбле, и невидимые для противника маленькие костры освещают их сзади. Сквозь запах дыма, горящего хвороста, сырой мешковины пробивается другой – более приятный.
– Так пахнет чудо, – говорит Баскуньяна. – А верней, суп. Пойду удостоверюсь.
Через мгновение он возвращается и почти ощупью передает Пато металлическую плошку. Руки их соприкасаются.
– Бобовый, на свином сале… Сгодится, по крайней мере, обмануть голод.