Горгель раздумывает над словами мавра. Потом указательным пальцем прикасается к его виску:
– У тебя, дружище, шарики за ролики закатились.
– Мой отец, мир праху его, как и мой дед, да примет Всевышний его душу, воевали против французов и против испанцев. Я думаю об этом, и это мне нравится. Клянусь головой своей и глазами, я горд, что зовусь Селиман аль-Баруди.
– И дальше что?
– На моем языке баруди – это тот, кто стреляет из эмкхала, из ружья, по-вашему.
– Ага… Ну-ну.
– И я тебе вот что скажу, Инес… Мужчина плачет, только когда родители умирают… Или жена. Или когда дети рождаются. А я один раз плакал не поэтому.
– Слушай, Селиман… – подумав, говорит Горгель.
– Ну?
– Не представляю, чтобы ты плакал, даже когда хоронил мать, не приведи Господь, конечно…
– Мать у меня хоть и старая, но еще крепкая… а я говорю тебе – было такое однажды. Калиф призвал нас помочь святому Франко и перебить красных собак, не признающих Магомета. Пообещали сорок дуро в месяц, а это очень много песет, и потому и старики, и молодые моего племени записались в войско. Кроме что нам заплатили два раза, дали еще форму и альпаргаты, жестянку масла «Хиральда», пачку зеленого чаю и три мешка сахару «Ла Роса»… Мы стали богатые и радостно пошли воевать.
Меж тем они поднялись на пригорок, откуда хорошо видна река с крутыми обрывистыми берегами, которая в этом месте делает изгиб. Солнце уже низко, закатный свет просачивается сквозь пелену дыма, висящую над соседней высотой, над городком, – то и другое отсюда не разглядеть. Селиман кладет винтовку на землю, а Горгель, снимая каску, чтобы вытереть пот, вспоминает про труп и думает, что не сумеет проглотить ни кусочка этой курицы, даже если из нее приготовить жаркое.
Мавр сидит, скрестив ноги, и развязывает узелки на платке с его добычей.
– Когда нас повезли на грузовиках в Мелилью, – продолжает он свой рассказ, – женщины с детьми на руках стояли на выезде из нашей деревни и кричали языком и горлом нам вслед «алили», как всегда кричат, когда мужчины идут воевать, и значит: «Воюй храбро и возвращайся туда, где ждет тебя огонь очага, смех детей и нежное тело жены».
– А вот когда меня погнали, мне никто ничего не кричал.
– Потому что тебе не повезло родиться марокканцем.
– Да. Скорей всего, поэтому.
– Ну так вот… ехал я в грузовике, слушал голоса женщин и вспоминал, как мой отец, мир праху его, ушел воевать с испанцами, а я стоял, держа мать за руку, и слышал, как она кричала ему вслед те же слова…
Мавр замолкает, вертя в руках свои трофеи – золотые коронки, серебряную цепочку, обручальные кольца, наручные часы. Смотрит на них рассеянно, будто думает о другом. Потом поднимает глаза. Голос его сейчас звучит немного иначе, а глаза блестят, как черные янтари-гагаты.