Бойцов, прежде чем отправить дальше, к реке, стараются как-то обиходить – дают им воды, кормят, перевязывают раны. Вышедшие переглядываются, перекликаются, ищут своих, выкрикивая их имена. Все они как на подбор – люди крепкие, тертые, прокаленные жизнью и войной, и, быть может, потому Пато так трогают их простодушные замечания, их желание узнать судьбу друзей и понять, кто сумел пересечь заветную черту и пробиться к своим, а кто нет. Ее умиляют их отрывистые хриплые голоса, завораживает отсутствующее выражение глаз, которое тем заметней, чем ближе рассвет, и то, как они жмут руки друг другу или обнимаются, узнавая товарища, как сближаются их усталые лица, как с тревогой или болью вспоминают отсутствующих. Девушка чувствует в этом что-то безобманно мужское – их всех объединяет какой-то ритуал, исполняемый не осознанно, а по наитию. Словно за плечами у них не два года войны, а тридцать веков, в продолжение которых возвращались они оттуда, где было трудно, – с охоты ли, с войны; да, они, те же самые люди, что сумели вырваться из кольца, и те, кто остался в нем, и в чью память они закуривают сейчас или оглядываются назад. И Пато охватывает странная зависть: ей не дает покоя подозрение, что, в отличие от мужчин с их врожденным, инстинктивным ощущением своей причастности к некой общности, женщины неизмеримо чаще борются в одиночку.
Пошатываясь, подходит солдат, тяжело раненный в руку – из перебитой артерии хлещет кровь, – и без стона, без вскрика падает перед ними навзничь. От него пахнет порохом, землей, грязной одеждой. Экспосито и Пато начинают хлопотать над ним – накладывают жгут, чтобы унять кровь и извлечь из раны крупный металлический осколок, который не дает затампонировать ее и перевязать. Но у солдата – тщедушного, оборванного, перемазанного грязью – холодеют руки, синеют губы, и, широко открыв страдальческие глаза, неотрывно уставленные в никуда, он истекает кровью, унять которую связистки не в силах.
– Оставь его, – говорит сержант, вставая и вытирая руки о штаны. – Не сто́ит…
Затишье оказывается недолгим. При первом свете дня противник начинает ужасающий артобстрел. Франкисты, которые ночью, судя по всему, получили подкрепление, обрушивают шквал огня на передовые позиции республиканцев, накрывая почти трехкилометровое пространство от них до берега Эбро. Целый час рвутся крупнокалиберные снаряды, взметая фонтаны земли, и воздух густеет от пыли, пахнущей сгоревшим жнивьем, серой и порохом. По счастью, прицел неточен: снаряды с воем проносятся над Аринерой и рвутся между нею и берегом, однако минометы пристрелялись и бьют по зданию, круша и калеча.