Прошло лет двадцать. В углах, щелях и трещинах Квартиры скопилась сухая терпкая пыль. Я помню её аристократический запах. Я помню таинственные навсегда закрытые антресоли, гигантские сундуки, поставленные друг на друга и загромоздившие просторный коридор. Помню какие-то загадочные двери, которые никто никогда не отпирал… В этом замке Синей Бороды можно было неожиданно и случайно обнаружить диковинные предметы.
В бабушкиной комнате, той самой бывшей столовой, стоял огромный дубовый книжный шкаф. Не могу даже сказать, под какой формат книг он был рассчитан. В него, наверно, можно было уложить ту книгу, с которой снимает семь печатей Ангел Апокалипсиса. Его вершина, украшенная резным фронтоном со львиной маской, уходила под потолок. Верхнее его отделение было до отказа забито книгами, стоящими и лежащими в два, а то и в три ряда. Тут были собрания сочинений в кожаных тиснёных переплётах, все разрозненные – хоть одного тома да не хватает. Шкаф стоял когда-то в прадедовском кабинете, притом не запирался, и первые жильцы, въехавшие в туда, спокойно тырили книги для собственных нужд. На форзацах уцелевших изданий темнели номера, из которых явствовало, что библиотека прадеда насчитывала не одну тысячу томов. Рядом с этими аристократами торчали и валялись демократически изданные книжки советской поры, с восемнадцатого года начиная. На верхних полках возвышались стройные шеренги книг на немецком языке – это были невероятные красавцы, тиснёные золотом и наполненные никому не ведомыми готическими буквами. Их невозможно было прочесть, но их можно было брать в руки, вертеть, разглядывать, воображая себя при этом молодым Фаустом.
Нижнее отделение шкафа было столь обширным, что мне казалось, там можно жить. Сколько я ни рылся в нём, мне никак не удавалось добраться до дна, до задней стенки. Чего тут только не было! Альбомы с марками (их собирал мой дед) соседствовали с фамильными альбомами фотографий. И те и другие были какие-то неслыханно могучие. Один из фотоальбомов мне, пяти-семилетнему, не по силам было даже поднять: его обложка была сделана из мрамора, как надгробная плита, и украшена бронзовыми накладками и надписями. Альбомы поменьше я вытаскивал и разглядывал. Там, внутри, стояли, сидели, улыбались и переглядывались люди из совершенно другого мира. Сановитые старцы, красавцы-мужчины в длиннополых сюртуках, с чёткими, как будто нарисованными усами и бородами, в шёлковых галстуках, в перчатках и котелках. Дамы в корсетах и платьях с турнюрами, держащиеся невероятно прямо, смотрящие невероятно чистыми глазами. Кто-то из этих персон был узнаваем: мой прадед, высоколобый пожилой вдумчивый господин с усами и небольшой бородкой; прабабка, всегда молодая, стройная, ухоженная, причёска с наивной чёлкой; мой юный дед с непокорными вихрами… Про большинство других никто ничего не знал, даже моя бабушка, изучившая генеалогию своего мужа куда лучше, чем он сам.